Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

 Опавшую листву не жгите, люди!
 Когда она лежит и золотится,
 прижата ветром к мокрому асфальту,
 осенним ветром горьким и суровым,
 то сердце поздним светом согревает.
 Когда лежат пожухлые листочки
 под белым блеском инея под утро,
 уже не яркие, уже в печали,
 но так ведь равномерно и красиво,
 что кажется — они еще живые.
 Но очень больно видеть кучи листьев,
 что в ворох собраны с травою мертвой —
 едва в лучах последних подсыхает,
 листва горит, дымя горчайшим дымом,
 и дым тот сизый — словно просто туча
 сошла на землю и застлала осень,
 и горечь терпкая из горла — в сердце,
 и в нежность строк вплетаются горчинки,
 и в сердце пустота от расставанья,
 и чувства до отчаянья бессильны…

 Я не сумела голос твой забыть,
 и не смогла зависимость расторгнуть.
 Стоят деревья в думе вековой,
 и Вечности их достигают корни.
 Стоят и ждут… Да нет, что им до нас!
 Воздвигнем мы или разрушим снова…
 Как облако, реальности Пегас
 промчал, на память обронив подкову.
 Что сказки сбудутся, давно не жду,
 в воспоминаньях тоже мало проку…
 Как к смыслу  незабытому, иду
 к тебе — сквозь дней проблемы и тревоги.

 «Оставь!» — тогда тебе я не сказала,
 когда зима нам на стекле усталом
 волшебные цветы нарисовала.
 Никто у ней прощения не просит,
 когда весной тепло тот сад уносит.
 Я без тебя день встретить не могла,
 и время всё до капельки — твое,
 любовь, земное солнышко мое.
 И я отныне лишь тобой жила.
 Как без тебя зима по сердцу бьет!
 После тоски и боли безнадежной
 двух черных, тяжких, одиноких лет
 вернулся из разлуки ты ко мне.
 Не знаю, счастье снова ли возможно?
 Но в жизнь мою вернулся смысл и свет.

 Открытые подмостки мира,
 и поднят занавес, как стяг.
 Идет дрянной спекткль жизни,
 в кровавых ранах да в цветах.
 Седой от боли, неумелый,
 я в этот хохот, плач и вой
 крест изувеченного тела
 влачу дорогою людской.

 Тебя обидел я невольно.
 Морозом обожгла беда.
 Молчишь и всхлипываешь больно,
 как речка в смертной власти льда.
 И нет теперь мне искупленья —
 на дно, как камень, тянет грех,
 когда связал нечистый крылья
 ребенку-ангелу во мне.
 Слепой — глаза забиты тьмою.
 И плахою земля молчит,
 и над моею головою
 кривой топор луны горит.

 Не нищий я, чтобы с сумой души
 бродить под окнами глаз твоих
 и просить любви, как подаяния.
 Я люблю тебя. Чего иного ждешь?

 Мгновенья солнечные чары —
 когда твой нежный смех утих,
 и веки сон-трава смежает
 под водопадом кос твоих.
 Спят весла рук. Струятся косы.
 И в золотом молчаньи слов
 мечтаний челн тебя уносит
 от предзакатных берегов.

 Нет правды? Правда есть и будет,
 и не развеется, как дым.
 Глаза ей только выкололи люди,
 чтоб не колола глаз другим.

 Лишь неубитая надежда
 меня ведет сквозь боль и страх.
 Как рану, зарубцует душу
 слеза, застывшая в глазах.
 И в мире злом, что стрелы точит
 на мой неосторожный век,
 светаю снегом яснооким —
 мерцает и не тает снег.

 Пиши, родная, мне,
 когда деревня сонная,
 и как фонарь, подсолнух
 пускай горит в окне.
 Любимая, пиши,
 что яблони налиты,
 что дождь секретный шифр
 тебе стучит открыто.
 Любимая, пиши —
 в деревне много свадеб,
 уже, наверно, аист
 для деток сумку сшил.
 Пиши, родная, мне
 о том, что ночи ясны,
 что кони на заре
 целуются в полях.
 Пиши, родная, мне —
 не полегло ли поле?
 Там лето на стерне
 босые ноги колет.
 Пиши, пиши, пиши…
 А коль слова устанут —
 кленовые листки
 письмом осенним станут.

 Deszcz, noc, rozbite okno.
 I odłamki szkła
 wbili się w powietrze,
 jak liście, nie zatrzymane wiatrem.
 Raptem — dzwon…
 Tak samo
 urywa się człowiecze życie.

 Moje życie jest brulion,
 na ktorym
 wszystkie litery to gwiazdozbiory.
 Policzone zawczasne dla mnie
 czarne dni.
 Moje życie jest brulion.
 Moje nadzieji i boli
 się zostaję na nim,
 jak urwany wystrzalem krzyk.

 Mi tak brakuje twojego ciepła,
 jak umierającemu ptakowi powietrza.
 Mi brakuje trwożnego dreszczu twojich warg,
 kiedy samotno i tęskno mnie…
 Mi brakuje usmiechu w twojich oczach —
 ty płaczesz, mamo…
 Czemy w życiu taki czarny ból?
 Pewno, ponieważ ty sama?

 Jestem piolun-trawa.
 Gorzecz mi na ustach,
 gorzecz mi na słowach.
 Jestem piolun-trawa.
 Ponad stepem jęk mój
 wiatrem ogłuszony.
 Cienkie gorzkie źdźbielko
 wiatrem przełamlione.
 Bolem urodziona
 łza, jak piolun, gorzka
 w śiwu ziemiu spadnie.
 Jestem piolun-trawa.

 Poezje, błogosłow mój los.
 Błogosłowieństwo twoje — miecz i rana.
 Niech ja upadu, ale zaraz wstanu.
 Poezje, błogosłow mój los.

 Tak często ranie mi spoirzenie krzywe
 i słowa zły przebiją mi jak strzały.
 Ja proszę was, ja was błagam o żalu.
 Nie zabijajcie mojich snów dziecinnych!
 Mój dzień niedługi.
 I ja pragną dobra
 tym nawet, kto pocelie w mi, bezbronny.

 Ja ostatni poeta na wsi.
 Skromny w pieśniach klonówy most.
 O młodoście mojej dośpiewa
 pożegnalna msza śiwysh brzoz.
 się dopalie złotawym ogniem
 świeca — ciało to ciepły wosk.
 I księżyca drewniany zegar
 mnie dwanaście prochrypie w noc.
 Na ścieżku niebieskiego pola
 wkrótce wyjdzie żelazny zwierze.
 Żyto jasne, słońcem wspojone,
 pod okruętnym kiełem zemrze.
 Grube, cudze, nie żywe dłonie,
 już nie żyją pieśni i czary.
 Tylko kłosy zostali, konie,
 płakać o gospodarzewi starem.
 Czarny wiatr tylko pije rdżenia,
 mszu żałobnu odprawie łos.
 Wkrótce, wkrótce zegar drewniany
 mnie dwanaście prochrypie w noc.

 Nastanie pora srebrnych deszczow.
 Nastanie pora czystej wody
 I czystego, jak  źrodła, słowa,
 prawdziwiego, niezłego słowa,
 prawdziwiego, niezłego serca.
 Nastanie pora srebrnych deszczow
 na biały dzień, na Zwiastowanie.
 I czarna noc już zgubi śiły.
 I nikt nie będzie mieć  kamieniu,
 kamieniu, żeby zabić  brata.
 I nikt nie będzie chcieć  kamieniu
 dać  żebrakowi zamiast chleba.
 Nastanie pora srebrnych deszczow.
 Ja wierzę w to,
                     ja tego czekam!

 Pierwsza zima bez ciebie
 śniegem w okna zastuka,
 nie tym białym, łagodnym —
 gorzkim  śniegem zmartwienia.
 Pierwsza zima bez ciebie.
 Płacze ziemia bez ciebie!
 W lesie cicho і tęskno.
 Czarny sosny w żałobie,
 rzeka lodu nie złamie,
 zlego lodu rozłąki.
 Pierwsza zima bez ciebie! —
 serce bolem odpowie.
 Ścieżka w śiwiej zawieje
 chce usłyszeć twoji kroki.

 Mam wilcku krew
                і duszu wilcku,
 na Dzikiem Wzgordze urodziona.
 Ale z bezbronnym sercem przyjszla
 na bol і smutek — w ludzki dom.

 Się boję chwily, gdy umiera noc
 і gdy na zbładłym niebie gwiazdy, niby
 na cichiem brzegu białe śłepe ryby,
 jakimś złym bolem wypędzone z wod.
 Się boję!
         Bo ja wiem, że nie powrocić
 umarłej nocy і umarłych łat.
 Zostało  śiwym wilkiem wyć mnie z bolu,
 pobiegć szałonej dalej w dzikie pole,
 bo wstaje dzień, jak moj prawdziwy kat.

 Na podworko z gołąbami
 słońce sypie promiennie, jak ziarno…
 Gorzecz dnia na wargach.