СВЯТАЯ РУСЬ
I
Огнесинеющая, о, не заглохнет:
В мечтах дремучая — в веках душа моя!
И пусть отчаянье, как смерть; и пусть дорог нет;
Благоуханная, она — все та же самая.
Все та же самая она, душа младенца,
Равнинношелестная; ковыль и грусть на ней!
И песни жаворонка!.. Но не изменится.
И — что напевнее? Что безыскусственней?..
II
Душа покорно отразила
Родную Русь!.. Какая власть,
Какая моревая сила
В душе разбуженной зажглась!
Душа восторженно припала,
Хрустальнострунью покорясь.
И звонкоогненная вязь
Неудержимо повлеклась
В туманных заревах опала.
Душа так долго подымалась
До предреченной высоты.
И прядали, страша, цветы,
Кровавившие жгучей алостью,
И хохот каменных безжалостей
Недвижим жутью у черты.
Но в миге пыточного бреда —
Какая радость!.. С высоты
К Тебе одной стремя мечты,
Я лишь Тебе, Тебе лишь предан,
О, Родина!.. В душе — лишь Ты.
III
В Тебе — опечаленность немого севера,
Тоска и безмолвие угрюмой тундры,
И снежным цветением на вешнем севе —
Расцветшие льдистые холодных лун дары.
Так долго зима была! И, веря весени,
Немая, молилась Ты, чтоб солнце-пламя
Заулыбавшимися прошло полями,
Бросая ландышные восторги песни.
Был путь Твой так горестен! Молчало небо.
Ты шла так безропотно к мучениям крестным.
О, Ты улыбалася грозившим безднам.
И в полночь — Голгофы высь. И крест на ней был.
О, знала: повелены мгновения скорби!..
И шла, улыбаясь, к ним. И кровь на лоскутьях,
И наглые хохоты на гулких распутьях —
Незримым томлением улыбку горбили.
Свершилось! Зима была — и встала весень!
И — там, где оснеженность, запело пламя,
Заулыбавшимися пройдя полями,
Бросая ландышные восторги песен.
«Вы, глумясь, называли меня…»
Вы, глумясь, называли меня
Пролетарским и красным поэтом,
Я б хотел, чтобы память об этом
Донеслась до грядущего дня.
Я б хотел, чтобы весть о клейме том,
О клейме вашей брани тупой, —
Через тысячелетний прибой
Запылала над бедным поэтом.
И тогда — о, я знаю — простятся
Мне мои мутно-хмельные дни:
Пусть они были жизнью паяца,
Бесшабашны пусть были они…
Над одним не хотел он смеяться,
Над зарей, лившей кровь и огни.
«Наступает желанный искус…»
Наступает желанный искус,
Наплывает на сердце пора.
Пусть — безмолвен. Пусть падал низко.
Скоро — огненная игра.
Ни одной, ни одной поэмы!..
Не уйти и не выдохнуть — нет!
Братья вечные. Скованы все мы.
Все же вы оставили след.
Все же милые лики Эдгара,
И Бодлера, и твой, Сы Кун-ту,
Освещают немую, угарную
И удушливую темноту.
………………………………………..
Наступает желанный искус,
Наплывает на сердце боль.
Будь же ты путеводной искрой
В топях жизни — ты, Ли Тай-бо!
1930 Павловск
Главе дальневосточной эмиграции посвящаю
Защиту наших прав ему вручаем.
И под его отеческой рукой
Мы, русские изгнанники в Китае,
Найдем защиту и покой.
Недаром раньше был хозяин края,
Осталась твердою хозяйская рука.
Душе его близка страна родная,
И горесть русская душе его близка.
Хранителю традиций — эти строки,
Главе изгнанников — поклон мой до земли!
Привет всем тем, кто в эти злые сроки
За ним одной дорогою пошли!
1932
Среди ночных чуть слышных шорохов
Работаю тихонько я…
Пусть я не выдумаю пороха,
Но… порох выдумал меня!
Недаром эхо революции
И до сих пор звучит в ушах,
Не в силах над листом согнуться я,
Пока не запоет душа.
Недаром поздним темным вечером
Смотрю на запад, где она —
Закат мой, заревом расцвеченный,
Моя мятежная страна!
И пусть не знают недостойные
Того, что знаем мы с тобой:
Страну, надолго неспокойную,
Как будто склад пороховой…
Но зори вестниками алыми
По небу темному горят,
Пусть будут взрывы небывалыми!
На нечестивых — гром и град!
Среди ночных чуть слышных шорохов
Работаю тихонько я…
Пусть я не выдумаю пороха,
Но… порох выдумал меня!
Лежит, распластанный, бессильно на снегу,
Покинутый на поругание врагу.
Он другу, волочась за ним в пыли,
Хрипел моляще: «Ради Бога… пристрели!»
Но друг ушел, не пожелав добить
Того, с которым он привык делить
Опасности, тревоги и труды,
Сухарь солдатский и глоток воды.
Сказал: «Мы все делили пополам,
Но пулю смертную тебе я, друг, не дам».
И он, распластанный, остался на снегу,
Покинутый на поругание врагу…
Настала ночь. Был стон его слабей,
В бреду шептал: «Добей меня!.. Добей!»
И вот, рожденные в полях чужой земли,
К нему враги надменно подошли.
И резкость слов чужого языка
Сознание прояснила слегка.
Но в этот миг блеснул над грудью штык…
Тупая боль… Короткий слабый крик!
Он вновь один. Затих и стон, и бред.
И никого на мертвом поле нет…
А от друзей был пушечный салют:
«Мы знали, что враги тебя добьют!»
А он уже летел в тот милый край,
Где Бог построил мученикам рай.
Он был в стране, где нет земных голгоф,
Где ненависти нет и нет врагов.
«Это было в восставшей России…»
Это было в восставшей России,
В алом зареве огненных дней,
Когда слепли свои и чужие —
Кто от слез, кто от ярких огней.
Когда пули летали, как мухи,
И привычным стал трепетный страх.
Когда выли в селеньях старухи
И Антихриста ждали на днях…
Пули пчелами песенки пели,
Люди кланялись низенько им.
Вот тогда кто-то в серой шинели
Был таким молодым-молодым…
Молодежь — беззаботные люди,
Молодому — всегда хорошо!
Повстречался под грохот орудий,
А под залпы винтовок ушел…
Сколько вас, черноглазых девчонок,
Сколько вас, белокурых принцесс,
Закрутил полюбовный бесенок,
Поцелуевый ласковый бес!
Где-то красным знамена пылали,
Там трехцветные флаги вились;
Но в Одессе, в Москве, на Урале
Рядом с гибелью пенилась жизнь!
Кто-то жег, кто-то вешал и резал…
Ах, когда же кошмару конец?
Ведь не выжечь каленым железом
Жажду счастья из юных сердец!
Сколько, сколько невест черноглазых,
Сколько вас, синеоких, теперь —
Не увидевших счастья ни разу,
Но оплакавших горечь потерь…
Гильотина с кровавою свитой,
Как жесток твой карающий нож!
Как убийственны списки убитых,
Где вдруг милое имя найдешь…
«Наши матери влюблялись при луне…»
Наши матери влюблялись при луне,
Вместе слушали с любимым соловья…
Твой возлюбленный в шинели, на коне,
Среди крови гаснет молодость твоя…
Не жених ли твой под Харьковом погиб?
На носилках там не твой ли без ноги?
Сероглазая моя, ведь это твой
Комиссарами расстрелян под Москвой?
Молодого мужа, вырвавши из рук,
Растерзала разъяренная толпа…
А у той на юге где-то милый друг
Под буденновскими шашками упал…
Сколько их, считавших долгие года.
Не дождавшихся любимых никогда…
Белокурых, русокудрых, молодых…
Кто считал ваши печальные ряды?
Тяжко каждой, если милый друг убит.
Участь горькая для всех для нас одна.
Одинаково заплакали навзрыд
С комиссаршей офицерская жена…
Наши матери влюблялись при луне,
Обручались под распевы соловья.
А как мы любили, пусть расскажет мне
Искалеченная молодость твоя!
«Встретились на вокзале…»
