КАЗНЬ
Широкий меч, как синий полукруг.
К мечу привязаны пурпуровые кисти:
Когда несут — они дрожат, как листья,
Которые ветра по осеням метут.
В дрожании — одно недвижимое тут:
Лик желтый палача. Китаец — вечный мистик.
Китай жил так давно, что не допустит мысли,
Что за чредою дней он встретит только мглу.
Нет, там стоят прекрасные селенья,
Дворцы и пагоды, озера, как паренья,
Которые струит весною Хуанхэ.
Жизнь вечная везде. Вот почему сластями
И винами почтен, который под цепями
Сидит возвышенно на сереньком осле.
Фонарь из пузыря. Он тянут белой грушей,
Лениво-матовой, как будто жемчуга.
Над ним же приподнял коричнево рога
Дракон, извившийся своею узкой тушей.
Смотри на формы те, замолкни и послушай:
«Давно, давно, когда лишь берега
В потопе поднялись и залегла в лога
Вода, что сброшена вновь проявленной сушей, —
Тогда суставами поверстаны деревья,
Туманы над землей, а на животных перья,
И жизнь на островах среди безбрежных рек.
Тогда летали те грозящие драконы,
И знал китаец их на облаках огромных —
От дивных дней последний человек».
Из голубого в палевый
Спустился цвет небес.
Опаловый, эмалевый
На нем горы отвес.
Изогнутое дерево
Прорисовала кисть.
Лазорево и хмелево
В полях дымки свились.
И близко над оврагами
Из глины битый дом
Уж светится бумагою
Заклеенным окном.
В фарфоровом тазу при входе стынет кровь;
Кругом лежит рубиновое мясо.
Впервые с дней войны в Китае слышу вновь
Знакомый сладкий и дурманный запах.
Кот изгибается в меланхоличной лени,
И томный китаез задумчиво вертит
Над круглой кадкой круглые пельмени.
Два желтых мужика едят из чашек рис,
День — в рваное окно — победоносно светел,
А у дверей качает вверх и вниз
Бумажные цветы декабрьский теплый ветер.
1929 Харбин
Серебряные нити дождя во тьме, на электрическом свете,
Вонзаются в кустики брызг, тоже блестящих.
Плоский зонтик, черная крыша, соединяет их обоих.
Стоят прижавшись.
Под зеленым светом газа в длинной лавке
Среди зеркал и гребенок стоит игрушка:
Разодетый самурай под цветущей вишней
Чертит на дереве заветное имя.
Теплый ветер веет, и на высоких шестах летают красные карпы,
Ныряют в воздухе, вьются и носятся.
Розовым цветом залиты путаные вишни.
У домика раздвинуты рамы. Внутри прохладно.
Пусть бредут в грязи бедные носильщики, как ежи,
в соломенных накидках;
Дождь звонко стучит в их широкие шляпы конусом.
В паланкине, за Стеклами, прижавшись, — молодая дама.
Над горами ветер носит облака и туманы.
Луна холодна на синем шелке неба над черной зонтичной сосной;
Холодны цветы, изысканны изящные вырезы без запаха;
Всего холоднее белый снег на пурпуровых воротах храма.
Эти три холодные вещи весьма красивы.
Токио
Странный город блеска, денег и наживы,
Город над степной песчаною рекой,
Может быть, преступный, может быть, красивый,
Яркий и безличный, шумный и чужой.
Город, где цветы не знают аромата,
Город странных мыслей и дурманных снов,
Где ничто не честно, где ничто не свято,
Где звучит насмешкой звон колоколов.
Город, где сквозь маску пестрого наряда
Смотрит полудикий сумрачный Восток,
Где слова без смысла — нежность и пощада,
Где в душе последний гаснет огонек.
Весь в больном стремленьи, весь в больной тревоге,
Ты сжигаешь силы в призрачной борьбе,
Город, где скрестились пыльные дороги,
Я в свой час последний вспомню о тебе.
Темной ночью я вышел в дорогу,
Ты сама мне светильник зажгла.
За теплом и уютом порога
Сжала горло мне цепкая мгла.
Долго звал я средь гулкого мрака
Тех, что раньше и дальше ушли,
Я искал сокровенного знака
На дорогах заклятой земли.
Как пойму? На вершине ли горной
Он снегами сверкнет в вышине,
Или вязью иероглифов черной
Пробежит по дворцовой стене?
Или, может быть, ночью, до света,
Вдаль проскачет испуганный конь?
Или звонкие строфы сонета
Всколыхнут мой заветный огонь?
Пробираясь путями чужими,
Я не помню, кто враг мне, кто друг,
Я забыл твое тихое имя
И касания ласковых рук.
Но когда в обветшалой одежде
Задержу я у цели свой шаг —
Твой светильник, зажженный, как прежде,
Мне покажет обещанный знак.
Химера из серого грузного камня
На старой китайской изогнутой крыше,
Печаль свою древнюю ты отдала мне,
И сердце стучит заглушенней и тише.
Ты в той же застыла жестокой гримасе,
Как в светлой Элладе, средь песен и смеха.
Не ждешь ли, что витязь на легком Пегасе
Примчится на бой в окрыленных доспехах?
Не ты ли в надменном и пышном Париже
Гюго вдохновляла причудливый гений?
Сквозь ветхие ткани прошедшего вижу
Твое настоящее в горьком прозреньи.
Мутно бледнеет ночь,
Тонет в крови рассвет.
Кто нам сумеет помочь?
Мира на свете нет.
С темных откосов крыш
Смотрят глаза химер.
Пленный погасший Париж
Сумрачен, скучен и сер.
Крадется площадью ложь,
Идет по площади враг.
Прячет невольную дрожь
Четкий военный шаг.
Нет, не настал еще миг
Добычу отнять у судьбы.
Город, как прежде, велик.
Слабы, как прежде, рабы.
Заперта тяжкая дверь,
Страшен безмолвный рок.
Каменный пленный зверь
Жадно глядит на Восток.
И вновь расплетаются ткани тумана,
И снова весна на просторах Китая.
Химера молчит про мечты и обманы.
Молчит и не скажет. Не скажет — но знает.
Не портрет, не виденье — чудесней.
Не богиня, не муза — сильнее.
Не красавица — странное счастье,
Мона Лиза — свершенье и рок.
Джиоконда, чье имя, как песня,
Ты, кого описать не умею,
Колдовской одаренная властью,
Пережившая время и срок.
Ты, кого созерцал Леонардо,
Опуская задумчиво кисти,
И, в мечтах забываясь бессвязных.
Думал, как передать полотну
Это облако амбры и нарда,
Это ржавое золото листьев,
Прелесть пальцев надменных и праздных
И улыбки твоей тишину.
А теперь в негасимом полудне
Затаенно и мудро-лукаво
Ты из рамы глядишь сквозь столетья,
На тебе только ведомый день.
Джиоконда, легенда и будни,
Воплотившая горечь и славу,
Вижу я при изменчивом свете
За плечом твоим мастера тень.
