СЮЗИ
Она идёт мне навстречу.
Её острые прямые плечи
Плывут плавно и торжественно,
Её бёдра покачиваются
И по очереди
Обнажаются её колени,
Появляясь на миг из-за края
Серенькой юбки.
Она идёт мне навстречу,
Гордо и вызывающе неся на лице
Свой немыслимый рот.
Она приближается
И бежать уже поздно.
— Здравствуйте, Сюзи, —
говорю я, —
сегодня Вы просто великолепны!
— А вы молодец, — говорит Сюзи, —
я думала, Вы убежите.
У Вас очень испуганный вид.
— Правда? — говорю я.
— Правда, — говорит Сюзи,
и мы долго хохочем.
Что такое Сюзи?
Сюзи- это существо,
Похожее на девушку.
Но Сюзи- это и розовые кристаллы
В гранитных камнях стены,
Выложенной в шестнадцатом веке.
Но Сюзи- это бесконечная цепь озёр
С бесчисленными островами,
Уходящая на Северо-Запад.
Но Сюзи- это и сосны, которым
Очень хочется
Спуститься к самой воде
И побегать по песку.
Но Сюзи- это просто Сюзи,
И это самое удивительное.
Она развлекается. Она свою жизнь
Свернула трубочкой
И подожгла с одного конца.
Все кричат: Потаскуха!
Гулящая девка!
А Сюзи держит свою жизнь за кончик
И любуется пламенем.
Мне немножко страшно, и я говорю ей:
— Сюзи, это опасно!
Вы обожжёте себе пальцы!
— Почему все мужчины
говорят мне одно и то же? —
спрашивает Сюзи, —
почему все они твердят:
у тебя красивые глаза!
У тебя удивительный рот!
У тебя идеальная фигура!
Скука!
— Поэтому, — отвечаю я, —
что у тебя красивые глаза!
У тебя удивительный рот
И идеальная фигура!
— Вот и Вы, —
усмехается Сюзи
и презрительно оттопыривает
нижнюю губу.
— Что же делать, — говорю я, —
к несчастью, у тебя действительно
прекрасные глаза,
изумительный рот
и бесподобная фигура.
— Да, — вздыхает Сюзи, —
ничего не поделаешь, скука!
И закуривает сигарету.
Я хороший рыбак,
Но Сюзи- хитрая рыба.
Я ловлю её в городе,
Построенном на граните,
Я ловлю её среди скал,
Поросших лишаями,
Я ловлю её на живца,
Потому что она —
Не только хитрая,
Но и хищная рыба.
Я поймал одинокую карусель
На пустой площади,
На которой катался один —
Единственный мальчишка…
Я поймал женщину, похожую на Сюзи,
Женщину, которая куда-то спешила
И шагала по набережной,
Угрожающе размахивая сумкой.
Но Сюзи я не поймал, потому что
Она хитрющая рыба.
А если бы поймал, то всё равно бы
Не удержал,
Потому что Сюзи не только хитрющая,
Но и скользкая рыба.
А рыбак я хороший,
Спросите кого угодно.
— Вот, возьмите, — говорит Сюзи, —
и протягивает мне что-то на ладони.
Я гляжу и глазам своим не верю:
— Где Вы взяли её, Сюзи? —
Я же давным-давно потерял её
И перестал искать!
Где Вы отыскали её, мою юность?
— Не скажу, — говорит Сюзи
и улыбается во весь рот, —
не просите напрасно! —
говорит Сюзи и хохочет.
— Не просите, всё равно не скажу!
Это секрет.
…Может быть, мне суждено ещё долго
блуждать по лесу. Время от времени
я буду кричать:-Сюзи! Ау!
Я буду кричать, потому что это
Доставляет мне удовольствие,
Потому что это приятно —
Всё время ходить по лесу
И вот так кричать:-Ау! Сюзи!
Пусть думают, что я ищу её,
Пусть посмеиваются.
Она мне уже не нужна.
Я ведь знаю, что она есть,
Что она где-то танцует,
Твист, курит, пьёт коньяк и соблазняет
Семнадцатилетних мальчишек.
И даже если она умерла
(чем чёрт не шутит),
я всё же знаю, что она была,
что она носила белый капроновый платочек
и подрисовывала глаза зелёной тушью,
я твёрдо знаю, что она была,
и это тоже неплохо….
ЗАВИСТНИК я, завидую я рыцарям
ЗАВИСТНИК я, завидую я рыцарям,
Сражавшимся когда-то на турнирах,
Завидую их латам и кольчугам
И шлемам с их забралами зловещими.
Завидую смертельно их плащам,
Плюмажам их кудрявым, их коням
Под длинными попонами с гербами.
Крестовые походы-я уверен —
Придуманы нарочно, мне на зависть.
Как живописно воевали в ту эпоху!
Как простодушно грабили и жгли!
С каким искусством редкостным пытали!
А казни были просто бесподобны!
Когда б я знал, что буду обезглавлен,
На эшафоте прочном и высоком
Из розоватых, пахнущих смолью сосновых брёвен
Буду обезглавлен
Перед готическим порталом
С очень юной,
Чуть-чуть жеманной
И хорошенькой мадонной
Над самым входом,
Буду обезглавлен
Одним ударом на глазах у сотен
Весёлых и нарядных горожан —
Я был бы просто счастлив.
И тогда,
Когда палач
Поднял бы гололву мою за волосы и показал толпе —
Я подмигнул бы весело народу.
И мой народ, любимый мой народ
Похохотал бы от души
И разошёлся.
Завистник я.
Жизнь не удалась."
Г.Алексеев
"Говорят, что родились мы поздно,
Я ж уверен — родились мы рано.
Что ж, поэтому будем навозом
Грядущей жизненной праны!"
В.Васильев
Была группа. Или группа не была, а было содружество. Но как всегда, среди художников затесался один поэт. Выставлялись на квартире у Саши Товбина, архитектора, автора черно-белых абстракций, выставлялся Боб Николащенко, тогда ташист, а позднее перешедший в раскрашенные рельефы-складни, примитивист /пастели/ Генрих Элинсон, поэт /импрессионистическими архитектурными пейзажами/ Геннадий Алексеев. Преследовались и изгонялись. Получали выволочки. Литейный был рядом, выставка была на Литейном. Оттуда и пошло. Почти 20 лет связаны люди между собой не по принципу близости, а по принципу далекости от официала. И нет у них ничего общего, кроме судьбы.
Пишет Генрих Элинсон:
"Нет, мне не нравились стихи Г.Алексеева, не нравятся ныне и маловероятно, что понравятся когда-нибудь. Что же касается микроскопических бутербродов, проткнутых зубочистками /на польско-европейский манер/, то я, как и мой любимый литературный герой, предпочитаю бараний бок с гречневой кашей. Стихи выдавались вместе с бутербродами и, разумеется, с водкой. Последовательность была такая: водка, бутерброды, стихи. Имея уже горький опыт слушания алексеевских нерифмованных завываний, я старался назюзюкаться так, чтобы между первым, вторым и третьим блюдом на этих ужинах возникала густая завеса алкогольных паров. Наряду с водкой, пили сухое вино. В те годы почему-то в интеллектуальных домах пили "Ркацители", напиток омерзительный и бессмысленный. Справедливости ради скажу, что хозяин к сухому вину не прикасался. Тут же замечу, кстати, что постепенно слава о некоем сухом напитке двигалась вглубь страны, по каковой причине, я полагаю, что сухой спирт, который у меня украли /спиздили/ в городишке Сольвычегодске, был употреблен /съеден/ туземцами в целях повышения своего алкогольного градуса."
Далее на 5-ти страницах Гарик говорит о поэзии, но поскольку в основном, чепуху, то я ее не привожу, а возвращаюсь к Алексееву. Действительно, тесная связь, существовавшая между упомянутыми художниками, была связью вынужденной, что крайне характерно для всех поэтических и интеллектуальных кругов того времени. А куда еще пойдешь? И куда как сложно было найти людей, близких не по духу, а по литературному или художественному направлению. Меня окружали в основном акмеисты, которых я на нюх не переношу, в то время как с Красовицким, Ереминым, Хромовым — я не был даже знаком, и в глаза их не видел. Отсюда понятно отношение Элинсона, поклонника Бродского /fis donc, банал!/ к другу своему, поэту Алексееву. Это же следует принять во внимание, читая мои предисловия к некоторым поэтам. Но ведь выбора-то не было! Собирались — отщепенцы, не по принципу групп и школ, а по принципу общего несчастья. Отчего и условны у меня деления на "школы", в большинстве мною самим изобретенные. Алексеев сам себе школа. Сам критик и сам судья — если даже ближние ему его не воспринимали. Популярности Бродского он избежал, как и многие другие, не менее стоющие поэты.
