Леонид Якубович - По чуть-чуть…

Если же я нарушу эту свою клятву, я лично сам возьму в руки дрожжи, лягу в ванну, обсыплюсь мукой и пущу воду. И когда я разбухну вместе с тестом, пусть туда сунут изюм и два кипятильника.

И пусть потом меня станут резать на куски десертными ножиками и запивать чаем с лимоном!

Клянусь!

Я постоял минуты две, в ожидании ответа. Никто ничего не отвечал. И, главное, ничего не произошло. Мука не рассыпалась. Бутылка с водой

как стояла, так и стояла. Дрожжи тоже, вроде, были на месте. Я понял всё это, как знак согласия. То есть, мы договорились.

Я дунул на свечку и пошёл к себе в комнату, ужасно сожалея, что не оговорил время действия нашего договора. На сколько мы с ним условились не трогать друг друга: на год, на два, на всю жизнь? Может на две минуты, и оно там уже ждёт, когда срок договора закончится, чтобы опять мне нагадить. Я так и представил себе эту картину. Пакет рвётся, мука сыплется на пол, туда же дрожжи, бутылка, естественно, об пол. Всё в воде, в муке, в осколках. Потом всё это начинает вспухать, я вхожу двумя ногами в тесто, поскальзываюсь и башкой об плиту. Приезжает «скорая», а тесто уже по всей кухне. Они по пояс, по горло, и тонут в тесте к чёртовой матери. Вместе с соседями. И нас всех хоронят в горячей духовке слоями, вперемежку с цукатами, ванилью, мёдом, грецкими орехами и изюмом по бабушкиному рецепту!

Я повернулся, прижался к стене и на цыпочках, пригибаясь, как солдат под обстрелом, прокрался к двери кухни и осторожно заглянул внутрь.

Ничего не изменилось. Всё стояло по своим местам и никуда не падало. Я понял, что договор как-то пролонгировался сам собой, и стал осторожно всё расставлять по местам.

И тут мне в голову пришла идиотская мысль. Я не знаю, откуда она взялась. Прямо вдруг вонзилась в башку, и застряла там, и стала там свербеть и чесаться. Мне вдруг захотелось провести разведку боем. То есть, вроде как убедиться, что обе стороны соблюдают условия договора о не нападении, а не только я один.

Я не сказал в слух: «Сейчас начну печь пирог!», что я дурак. Зачем рисковать. Я даже думать об этом не стал, чтобы никто не подслушал. Я решил начать мелкими шажочками издалека. Из всего, что пекла бабушка Поля, главным для меня был слоёный пирог с яблоками и с варёной сгущенкой. Мы с отцом и без этого обожали варёную сгущёнку, и мать покупала нам баночки сгущённого молока десятками.

Я стал ходить по кухне туда-сюда, и петь, как бы про себя:

Я покосился в сторону шкафчика, где стояла мука, вроде, тихо. И я так, как бы между делом, достал три банки сгущённого молока, даже не глядя в сторону муки, налил в тазик воды, сунул туда банки и зажег конфорку. Ничего не случилось. Мука никак не среагировала, дрожжи тоже. Я осмелел, вытащил из форточки авоську с яблоками, вымыл пять, выковырял сердцевинку, положил на сковородку, посыпал сахаром, долил немного воды из чайника и закрыл крышкой. Потом резко так повернулся и впился взглядом в шкафчик. Ничего. Я открыл дверцу, вроде взять чего-то. Пакет смирно стоял на месте. Рядом так же смирно лежали дрожжи. Я сказал им: «Извините, я не к вам!» и закрыл дверцу.

Яблоки пеклись минуть десять-пятнадцать, сгущёнка варилась, от силы, полчаса. То есть время у меня было, и я пошёл звонить ребятам, чтобы шли праздновать. Они получили от меня задание купить спиртное, я повесил трубку и стал ждать. Тут позвонил один из них и предложил, раз такое дело, сварить грог, чтобы отметить нашу с тестом сделку. Грог ни бабуля, ни тётя Рикка при мне не делали, но где-то они мне по телефону тут же объяснили, что это проще пареной репы. Лей в кастрюлю, что дома есть, закипит, снимай и пей, всех дел то! Дома был только белый портвейн номер двенадцать и водка. Я всё это вылил в кастрюлю, зажёг газ и пошёл встречать гостей.

Они притащили еще ликёр и пару бутылок рома «Cabana club». Мы долили в кастрюльку. Кто-то сказал, что надо сыпануть сахара. Я сыпанул. Потом возникла идея бросить туда лимон. Я бросил. Еще мы туда что-то бросили, вроде мёд, потом решили, что этого достаточно, и пошли апперитивничать.

Запах из кухни пошёл одуряющий.

Во всей квартире никого не было, кроме бабушки Поли, которая сидела и смотрела радио. Она была уже совсем старенькая и целыми днями сидела возле приёмника в наушниках, так близко, что всем казалось, что она туда смотрит и что слышит в наушниках, то и видит.

– Бабуль! – сказал я. – Посиди, пожалуйста, на кухне, погляди, как закипит, скажи.

Она ушла на кухню.

Мы налили по рюмкам. Потом еще. Потом еще...

И тут я окончательно понял, что верить нельзя никому вообще. Особенно тесту. Плевать оно хотела наш договор.

Сначала в комнату вплыла Полина Савельевна. Я давно её такой не видел. Она помолодела лет на двадцать. Щечки её порозовели, глаза сияли, седые волосы на голове приподнялись, и их даже стало больше.

– Лёничка! – сказала она заплетающимся языком. – Что вы там варите? Так пахнет... Так пахнет...

И она сползла по косяку двери, села на пол и отключилась. Она нанюхалась нашего грога.

Я не знаю, кому это пришло в голову, что пьянство вредно для здоровья. Если бы старушка не опьянела, этот день точно стал бы для неё последним.

Я кинулся её поднимать, и тут рвануло! Рвануло так, что зазвенели стёкла в окнах и хрустальные висюльки в люстре.

Все попадали на пол.

Я по-пластунски вполз на кухню и обалдел.

Никакие висячие сады Семирамиды, ни Эрмитаж, ни Версальский дворец в сравнение не идут с тем, что я увидел. Там никогда так не было и там никогда так не пахло.

Вода в тазу выкипела, банки со сгущенкой разорвало в клочья и замечательные коричневые, тягучие и липкие сталактиты повисли со стен и потолка причудливыми горячими узорами.

Яблоки сгорели, и от них по всей кухне расползался чёрный мохнатый дым и пушистыми хлопьями оседал на сталактитах.

От всего грога осталась какая-то пенистая бурда на донышке кастрюли и, запах стоял такой, что если бы не выбитые стёкла, я бы тоже потерял сознание.

Я вскочил. Заметался, не зная, за что схватиться. Зачем-то включил воду в раковине. Прилип головой к сгущённым сталактитам. Схватил с плиты кастрюльку с грогом, обжог руки, заорал, бросил кастрюльку на пол. Тут же брызгами мне обдало ноги, я взвыл, отпрянул назад и локтем снес сковородку с горелыми яблоками. Весь пол был залит липким грогом, в котором плавали почерневшие остатки яблок. Ноги мои заскользили, я поехал спиной по стене, как-то извернулся и, чтобы не упасть, ухватился за ручки шкафчика. Дверцы тут же оторвались, и я рухнул на пол.

Друзья мои, эти придурки, вместо того, чтобы помочь или хотя бы посочувствовать, корячились в дверях от хохота, и я стал опасаться, что у них, как у бабушки Полины Савельевны, вывалятся челюсти.

Я сидел в липкой луже из грога и сгоревших яблок, и с потолка в это месиво и мне на голову тяжело ляпались сталактиты. С полки шкафчика из разорвавшегося пакета на меня сыпалась мука, на коленях лежали дрожжи, и всё это заливала вода из переполнившейся раковины.

И я сдался.

Я не люблю тесто. Оно не любит меня. Не знаю почему. Так получилось.

Дед был какой-то странный. Маленький, сухонький и суетливый. И какой-то надоедливый что ли. Говорил он беспрерывно. Причем, не орал, как все остальные, а нормально так говорил и говорил, несмотря на рев двигателей. Нас было человек семь или восемь на борту. И поскольку делать было абсолютно нечего, по сложившейся традиции, мы откупоривали одну бутылку за другой, вспоминали предыдущие командировки и пили, закусывая всякой всячиной, припасенной из дома. Гвалт, конечно, стоял жуткий, но вот что интересно. Временами, все замолкали и начинали прислушиваться к тому, что говорил Дед. Не то, чтобы особенно интересовали его истории, тем более что часто он повторялся и начинал рассказывать то, что уже рассказал минуту назад. Просто, он обволакивал своим негромким голоском, прямо-таки гипнотизировал. Временами Дед как бы засыпал на полу фразе и все тут же переходили на шепот. Хотя всегда во втором салоне уже на взлете спали все и, обычно, никто не обращал на это внимания. Орали в полный голос. А тут замолкали на время и даже тосты произносили в полголоса. От этого Дед тут же просыпался и начинал говорить не умолкая, выпивая с нами наравне. Он, как и все, был в пятнистой форме, хотя и сама форма и тельняшка под ней были тут совершенно не при чём. То есть сама форма была ему точно по росту, но он и эта самая пятнистая форма были несовместимы, что ли. Весь его облик ну совершенно не подходил к этой форме. Он должен был бы одет в старенький потертый кургузый пиджачок, мятые брючки, заправленные в валенки, и обязательно в кепке. В такой маленькой кепочке со смятым козырьком. Он мгновенно реагировал на шутки, но смеялся тоже странно. Собственно смеялась только нижняя половина лица, а верхняя оставалась неподвижной.