Создавалось ощущение, что лицо его смонтировано из двух частей, которые, практически, не соединялись друг с другом. То есть лоб, глаза и нос были от одного человека, а губы щеки и подбородок – от другого. Нет, точнее низ лица принадлежал человеку оптимистичному и веселому, а верх – усталому и грустному. Маленькие глазки его вообще не меняли выражения, были строги и холодны. И весь он создавал вокруг себя атмосферу не то чтобы нервозности, но какого то напряжения... Вполне ощутимого и привлекательного даже.
Короче, Дед был в центре внимания постоянно, хотя абсолютно к этому не стремился. Он просто не замечал окружающих, а говорил и говорил, просто так, как дышал, не особенно стараясь быть услышанным. Короче, часа через два он утомил меня страшно. Пару раз я спросил, кто это собственно. Но в ответ все отмалчивались и тут же предлагали выпить. В конце концов, я перестал обращать на него внимание, хотя отметил, что остальные относились к нему как-то странно: то ли с уважением, то ли снисходительно, как к больному.
Потом вообще стало не до него. При подлёте, я, как обычно переоделся в «зелёнку» и стал, как все.
Борт сел по нолям. Мы вышли, разгрузили багаж и стали ждать вертушку. Дождь кончился. Было пасмурно, но тепло. Мы скинули куртки, уселись прямо на бетон, закурили и стали травить анекдоты. Дед куда-то делся, и мы ржали в полный голос. Анекдоты были по большей части древние, как мир, я слышал их ещё в детстве, но хохотал вместе со всеми, просто потому, что было хорошо. Вообще всё. Лучи заходящего солнца между тяжелыми облаками, тёплый бетон, пятнистая форма, которую я надевал только здесь и которая мне страшно нравилась. И вообще всё, даже теплая водка в пластмассовых стаканчиках. Вообще всё было привычно и хорошо, как будто что-то сместилось в мире и стало на свои места. И кругом были свои. И я тоже был тут свой, и от этого было тепло и уютно.
Послышался характерный тарахтящий рокот, потом вдали показалась черная точка. Она медленно ползла к нам, как жирный жук по хмурому небу. Вертушка зашла с прямой и села метрах в двадцати от нас, не выключая двигатель.
Подошла машина с солдатами. Мы повскакали, выстроились конвейером и стали закидывать груз на борт.
Дед образовался, как гриб из-под земли. Я даже не заметил, откуда он взялся. Вот его не было, и вот он рядом. И не умолкает ни на минуту. Прямо, как горный ручей.
Облака разошлись совсем. Стало жарко. Мы передавали ящики и тюки с рук на руки, кряхтя от натуги. Часть груза солдаты укладывали в кузов ЗИЛа. Дед стоял неподалеку с офицерами и советовал. Именно не командовал, а советовал. «Слышь, парень, ты это поаккуратней, поаккуратней!». «Что ж ты, малец, один-то тащишь? Эй, старшой, ты, это, помоги ему, тяжело же!». «Не сюда, куда потащил, это на борт надо!»... Я уж было открыл рот, но меня тут же кто-то дернул за рукав. Я оглянулся. На меня смотрели три пары глаз, в которых жестко читалось – не вякай! Молчи и работай! И я стал таскать тюки и запихивать их в вертушку, хотя тут явно было, что-то не так. Потом я вообще забыл про все на свете. Мы залезли на борт, расселись кто куда, я вообще лёг на тюк. Вертушка вырулила на «исполнительный», контрольно зависла и, резко опустив нос, пошла вперед, набирая скорость. Шли низко, «перешагивая» линии электропередач и верхушки деревьев.
Минут через десять механик встал со своего места и поманил меня пальцем. Все тут же заулыбались и стали сыпать остротами в мой адрес. Но я уже был в ином измерении. Второй пилот уступил мне место, и я уселся в правую «чашку», совершенно холодея от восторга... Пристегнул ремни, поерзал, усаживаясь поудобнее, взялся за ручки управления и посмотрел на командира. Тот кивнул, и я услышал в ларингах: «Отдал управление». «Взял управление», – ответил я и с головой окунулся в совершенное счастье.
Машина шла ровно, ветра почти не было, и триммерами я почти не пользовался. Командир курил и время от времени докладывал «земле» проходные точки. Второй пилот читал карту, выставлял мне курс и иногда ладонью делал резкие горизонтальные движения, предупреждая, что впереди провода. Я взмывал вверх метров на тридцать и тут же бросал машину вниз. Трава и редкие кустики подо мной стремительно убегали назад, как в убыстренном кинофильме. Скорость ощущалась просто физически. За остеклением мелькали редкие домики, коровы резво разбегались в стороны, мальчишки махали рукам и что-то кричали. Но мне было не до них. Я больше шёл по приборам, стараясь четко выдерживать высоту и горизонт, заранее предугадывая финал – «Товарищ командир, разрешите получить замечания?» «Нормально!».
И от этого «нормально», о котором я каждый раз просто мечтал, как ребёнок, в груди вспыхивал и таял внизу живота какой-то щекотный восторг и уши становились пунцовыми. Я, собственно, каждый раз и летел не куда-нибудь, а именно за этим самым «нормально!». Я без этого «нормально!» просто иногда места себе не находил, я прямо жить без этого не мог, меня прямо крутило всего, как наркомана без дозы.
Через час десять пришли на точку. Перед посадкой меня вежливо выперли из кабины. Прошли чуть дальше, развернулись и мягко сели. Винты молотили ещё две минуты и замерли. Стало тихо. Тут же все повскакали со своих мест, разминая затекшие ноги, потягивались с удовольствием, как после сладкого сна. Механик открыл дверь, выкинул наружу лесенку и мы посыпались вниз.
Опять пошёл дождь, но ветра не было. Сгрузили ящики. Я взглянул на часы – полшестого. Хорошая история. Во-первых, полшестого, а тут летают, как правило, «по светлому». Если, конечно, нет приказа. А ещё лёта час с гаком. А, во-вторых, дождь. Тащиться дальше на машине ужасно не хотелось. Это часа три трястись. Настроение испортилось.
Мы стояли и курили, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Один Дед был неугомонен. Ему вообще было плевать – дождь не дождь, ночь не ночь. Он существовал сам по себе, вне времени и пространства. Щуплое тело его передвигалось рывками туда-сюда, то исчезая, то вновь образовываясь рядом. Во мне проснулся даже какой-то интерес. Я стал высчитывать, где появится его седой бобрик в следующую минуту, но так и не угадал ни разу. Дед был непредсказуем. Но, вот что странно, в перемещениях его не было суетности, двигался он как-то размеренно и чётко. Как будто заранее знал, куда и зачем ему нужно.
Пришла машина, развернулась, попятилась задом и встала рядом с нами. Солдаты попрыгали из кузова и стали таскать ящики. Дождь усилился. Мы мокли и злились. Наконец, погрузили всё, что надо. Солдаты полезли в кузов. Подошел майор, о чём-то пошептался с Дедом. Тот кивнул. «Вот что, парни, – сказал майор, – взять могу пятерых, остальные ночуют тут. Утром заберем! Всё».
Естественно, среди пятерых меня не оказалось.
Борт ушёл.
Машина тоже. Теперь нас осталось трое – я, мой приятель, Лёнька Ставицкий, как ни странно, и Дед. Причем, Дед вроде даже и не заметил, что остальные уехали. Его это огорчило, исключительно потому, что его прервали на полуслове. Он закурил и снова начал в сотый раз рассказывать про какую-то козу, которую они грохнули где-то в горах, приняв в ночи, чёрт знает за что. Потом он вдруг перескочил с козы на какого-парня баяниста, который играл на какой-то свадьбе и разбил баян об голову жениха. Причем, перескочил незаметно. Как будто баянист этот был на свадьбе с баяном и козой. Мы слушали вполуха, тоскливо ожидая, когда же нас, наконец, расквартируют.
Прикатил раздолбанный УАЗик. Вылез подполковник, пожал нам руки и стал обниматься с Дедом. Они тискали друг друга, хлопали по спине и от радости хохотали в голос. То есть, хохотал один подполковник. Он прямо-таки светился от счастья. Дед хихикал, как обычно одним ртом. Глаза его оставались жёсткими и холодными. Хотя было видно, что он тоже рад и даже очень. Вообще «плохие» были у Деда глаза. Как у волка. И даже вроде светились в сумерках. Неприятные такие были у Деда глаза. Всё время казалось, что он на тебя смотрит, даже если он стоял спиной или его вообще рядом не было. Что-то опасное было в его глазах, хотя что тут могло быть опасного в этом тщедушном теле. Очень странный был Дед.
Наконец, они перестали обниматься и мы пошли к машине. Подполковник усадил Деда на переднее сиденье, сам сел за руль, а водителю приказал сесть с нами сзади. Мы тронулись и покатили в ночь. Всю дорогу они о чем-то трепались с Дедом, но что они говорили, было почти не слышно, да я и не прислушивался особо – меня сморило, и я дремал, подпрыгивая на сидении и болтая головой из стороны в сторону, как кукла на веревочке.
Стало уже совсем темно, когда мы добрались. Черно кругом было, хоть глаз коли. Спросонья я вообще плохо понимал, где мы. Нас завели в казарму. Наверное, раньше тут была школа, ну, может, не школа, а техникум какой-то. Полдома было снесено начисто. В темноте горбатилась груда разломанных бетонных блоков, погнутая арматура, ещё что-то, не разобрать. В оставшейся части, меж тем, было уютно и чисто. Даже на полу лежали коврики. Свет горел только в одной комнате. Везде было темно и, как ни странно, тихо. Роту увезли еще вчера по тревоге, и мы были тут почти одни, если не считать нескольких официанток в кокетливых передничках и огромного толстого прапора, удивительно располагавшего к себе сразу и навсегда. Прапор тут же заорал и сгреб Деда в охапку. Дед прямо-таки исчез в его объятиях и, если бы не его седая макушка, которая торчала где-то на уровне необъятного живота прапора, можно было бы подумать, что тот обнимает сам себя. Сильно напоминало картину Рембрандта «Возвращение блудного сына».
