Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Я ищу прозрачности,
а не призрачности,
я ищу признательности,
а не признанности.

Бессмертья нет —
                                 и пусть!
На кой оно — «бессмертье»?
Короткий
                 жизни спуск
с задачей соразмерьте.

Призна́ем,
                  поумнев:
ветшает и железо!
Бесстрашье —
                   вот что мне
потребно до зареза.

Из всех известных чувств
сегодня,
          ставши старше,
я главного хочу:
полнейшего
               бесстрашья —

перед пустой доской
неведомого
                       завтра,
перед слепой тоской
внезапного
                   инфаркта;

перед тупым судьей,
который
            лжи поверит,
и перед злой статьей
разносного,
                    и перед

фонтаном артогня,
громилою
               с кастетом
и мчащим на меня
грузовиком
                 без света!

Встречать,
                не задрожав,
как спуск аэроплана —
сниженье
               тиража
и высадку из плана.

Пусть рык
              подымут львы!
Пусть под ногами пропасть
(Но — в области
                             любви
я допускаю робость.)

Бессмертье —
                  мертвецам!
Им — медяки на веки.
Пусть прахом
                        без конца
блаженствуют вовеки.

О, жизнь,
            светись, шути,
играй в граненых призмах,
забудь,
             что на пути
возникнет некий призрак!

Кто сталкивался с ним
лицом к лицу,
                      тот знает:
бесстрашие
                     живым
бессмертье заменяет.

Недолговечна вечность.
Во имя человечности
мы молим: —
                    Не увечь нас,
недолговечность вечности!

Мы молим —
                   длиться дольше
мгновение блаженное.
О, стиль «нуова дольче»,
о, всплеск воображения!

Продлиться,
                    ах, продлиться! —
все жаждет, все хлопочет:
жучки,
          медузы,
                          листья,
и человек,
                       и общество.

И статуи,
              и мумии,
и завещаний вещность —
все просит,
                   молит,
                                   думает:
как влезть вот в эту вечность?

Завидуем —
                    что выжило?
Шекспир! Его не видно ли!
А «вечность» —
                        неподвижна, —
ее мы сами выдумали.

Хочу родиться дважды,
а если можно —
                        трижды,
но жить
               не в стаде жвачных,
такой не мыслю жизни.

Но кстати —
                   если в стаде,
то в табуне степном,
где ржанье,
                   топот,
                                  стати
и пыль под скакуном.

Кабы такие б лица,
где из ноздрей —
                           огонь!
Где бой за кобылицу —
в смерть загоню —
                           не тронь!

Хочу родиться дважды,
чтоб пена на боках,
но ни за что —
                   в упряжке
на скачках и бегах.

Я не хочу
              быть дервишем,
что пляшет
                 перед фетишем
с веригами
                     под вретищем
и препоясан
                        вервищем.

Ни — с облака
                        сошедшим,
дабы глаголом
                            жечь,
ни — древним
                     сумасшедшим
провидцем
                    из предтеч.

Хочу я только
                   трезвости
отточенных
                    остро́,
по-медицински
                           режущих,
как в анатомке,
                          строк.

И зренья,
                 только зренья —
в глубинный
                        жизни слой.
При этом всем —
                        прозрение
придет
                само собой.

Мой предок пещерный!
                                    Ты — я.
Я факт твоего бытия.

Мы признаки сходства несем
в иероглифах
                          хромосом,

где запрограммировал
                                             ты
бесчисленных внуков черты.

И если я ныне живу —
то значит:
                 ты был наяву;

ты бился,
                 ты подлинно был,
ты шкуру у волка добыл;

ты камень калил докрасна
у первого в мире
                               костра,

чтоб я
           не замерз, не продрог,
чтоб выжить и вырасти мог

и как воплощенье твое —
свое
        ощутил
                       бытие!

И пусть,
           когда няням вручат
твоих пра-пра-пра-правнучат, —

я буду, как соль, растворен
в бегущих
                 из разных сторон

в мальчишках
                  и в девочках всех
и вкраплен в их игры и смех.

Я буду присутствовать в них
мильярдом
                   твоих составных

частиц,
               составлявших меня
до вздоха последнего дня.

И дней твоей жизни
                             не счесть,
пока человечество есть!

Художник —
                   этакий чудак,
но явно
              с дарованьем,
снимает нежилой чердак
в домишке деревянном.

Стропила ветхи и черны
в отрепьях паутины,
а поздней ночью
                            у стены
шуршат его картины.

Картины странного письма
шуршат,
                   не затихая:
— Ты кто такая?
                          — Я сама
не знаю, кто такая…

Меня и даром не продашь,
как «Поле на рассвете».
Я не портрет,
                        я не пейзаж,
но я живу на свете.

Другая застонала:
                                 — Нет,
ты все же чем-то «Поле»,
а я абстрактна,
                         я портрет
неутолимой боли…

А третья:
                    — Это все одно,
портреты или виды.
Вот я — пятно,
                         но я пятно
на сердце, от обиды.

Четвертая:
                     — Пусть обо мне
твердят, что безыдейна.
Но я пейзаж
                   души во сне,
во сне без сновиденья.

И пятая:
                   — Кто любит сны,
меня же тянет к спектру,
и я —
           любовь голубизны
к оранжевому цвету.

Шестая:
                     — Вряд ли мы поймем,
что из-под кисти выйдет,
зато меня
                    в себе самом
всю ночь художник видит.

Я в нем живу,
                    я в нем свечусь,
мне то легко,
                       то трудно
от красками плывущих чувств,
хотя я холст без грунта.

Его задумчивых минут
ничем я не нарушу, —
пусть он сидит,
                         глазами внутрь
в свою цветную душу.