ТЮРЕМНЫЕ ПЕСНИ
Колокольный звон несется,
Больно в сердце отдается,
Воля вольная — увы!
Тесен терем одинокий,
Склеп печален одноокий,
За стеною гул молвы.
За стеною солнце, солнце!
Но не к солнцу глаз-оконце!
А в такую же стену.
И таят глухие стены
Без любви и без измены
Мысль жестокую одну:
Как бы крепче стиснуть волю,
Как убить живую долю,
Впиться, мучить и пытать
И тупым, бесстыдным смехом
На усладу злым потехам
Гордость смять и растоптать.
Но и в малое оконце
Вижу я на небе солнце,
Отраженное в лучах
И разлитое повсюду:
В тьму ночей и в сердце люду,
На стенах и в облаках.
Солнца ясность золотая!
Я храню тебя, святая,
Я и здесь останусь жив!
Птица с криком пролетела,
Быстро, преданно и смело
Клятву в небо восхитив.
Принесли мне хлеб и воду,
Дали соли: хлеб да соль!
Помяну-ка мать-природу,
Изобилье диких воль.
Сыпься, белая солица,
Да на этот черный хлеб.
(Подожди, тоска-черница:
Я и так от слез ослеп.)
Я ли хлебом не питался,
По болотам не бродил,
Синим небом любовался,
С темным лесом говорил.
Лейся, тихая водица,
Жертву малую твори.
(Подожди, тоска-черница:
Не видать от слез зари.)
Я ль с водою не ласкался
По озерам и рекам,
В струйках синеньких плескался,
Греб навстречу рыбакам.
Мать-природа, слышишь сына?
Черный хлеб, вода и соль —
Это жертва исполина
Изобилью диких воль.
Ай, мой синий, васильковый да шелковый поясок!
А на этом поясочке крепко стянут узелок.
Крепко стянут да затянут милой ласковой моей —
Крепче поручней железных, крепче тягостных цепей
Я гулял тогда на воле и ее любил, как свет.
Рано утром на прощанье завязала мне привет.
Полон силы неуемной, уезжал от милой я.
«Помни, солнце, мой любимый, я всегда, везде твоя!»
Ехал вольный, не доехал — угодил как раз в тюрьму,
Брошен в склеп зеленоватый, в ледяную полутьму.
Из углов смеются стены: «Посиди-ка тут один!»
Но, стряхнувши грусть усмешкой, им в ответ приволья сын:
«Был один бы, кабы не был да со мною поясок,
А на этом поясочке да вот этот узелок.
Был один бы, каб не чуял, что любимая вот тут,
В самом сердце, где живые голоса гудят, поют.
Был один бы, каб не ведал, что тюрьма людей полна,
Что и в каменной неволе воля вольная вольна!»
Ах, мой синий, васильковый да шелковый поясок!
А на этом поясочке стянут милой узелок.
Моя рубаха белая, брусничное пятно!
Из красного лиловеньким теперь глядит оно.
Под дождиком серебряным по ягоду мы шли.
А ветры сизы óблаки в поднéбесье несли.
Качался лес, туманился под сеткою дождя
И все-то звал, заманивал, подальше уводя.
Пригорки за пригорками, там озеро, там луг,
Взлетанье птиц испуганных, ауканье подруг.
Собрали много, мало ли, зато поели всласть,
А ноги притомилися, велят к траве припасть.
Кабы трава не мокрая, вот так бы и упал,
И в вереске запутался, в муравушке пропал.
Лежал бы не шелохнулся, к земле родимой льня.
Подруги за деревьями искали бы меня.
Любимые подруженьки, ау, ау, ау! —
Вы слышите, откуда вас зову, зову, зову!
Не в травах я запутался, не на землю прилег —
Ступил я за протоптанный, невольничий порог.
Не лес стеною пестрою идет ко мне, маня,
А стены склепа темного стоят вокруг меня.
Не эхо голос звонкий мой уносит, отдает,
А гул могилы каменной гудит, в ответ поет.
Не травы стеблем ласковым к щекам горячим льнут,
А доски пола желтого мхи-волосы метут.
Одна рубаха белая, брусничное пятно,
Не красным, а лиловеньким глядит теперь оно.
Желтенькая ленточка, повязочка моя,
Что ты так ласкаешься, касаяся меня?
Или я запамятовал, кто тебя сшивал,
Кто тебя на волосы мне летось одевал?
Кто мне кудри русые расчесывал, жалел,
Кто мне меж волосьями в глаза мои глядел?
Как они смеялися, подглядывал, смеясь,
На губы веселые ресницами косясь?
Помню, помню, ленточка, все помню навсегда,
Только ведь для памяти пожаловал сюда.
Рано утро ясное проглянет за окном,
Я уж под решеткою стою с тобой вдвоем.
Гребнем поломавшимся чешу себя, деру,
Волны к волнам волосы никак не подберу.
Руки да за голову, а ленточку к кудрям,
Весь-то отдан утренним, пронзающим лучам.
И уж тут не знаю я, молюсь иль не молюсь,
Рад тюрьме иль пламенно из ней на волю рвусь.
Только знаю: ленточка, повязочка моя
Светится, колышется на кудрях у меня.
Целый день мне слышатся эти голоса.
Стены ль это плачутся, поют ли небеса?
То бросают скалами низкие басы,
Будто строят храмину божеской красы.
То, как дети ясные, звонки и чисты,
Держат сердце в трепете сладостной мечты.
Чутким ухом слушаю, думаю понять,
Но неуловимые стихнули опять.
И опять возникнули — там ли, в высоте,
Или тут, за стенками, те же и не те?
Силой сердце полнится, видно, лучше там,
Где мои родимые вверились слезам.
Мать ли понадеялась сына увидать,
Сестры ль сны увидели, божью благодать?
Или ты, любимая, чуешь, что с тобой
Связан нерушимо я верною судьбой?
Ведать я не ведаю божьи чудеса.
Только слышу: вольные это голоса.
Только знаю, радостно слышать их теперь,
Сердце укрепляющих: жди, надейся, верь.
Вот и пятый день подходит,
И пройдет, уйдет, как все.
Видно, поровну отводит
Время горю и красе.
Красоты я знал немало
И все больше ждал да ждал.
Горя будто не бывало —
Только слух о нем слыхал.
Вот и выпало на долю
Выпить горькое вино,
Посмотреть на синю волю
Сквозь железное окно.
И смотрю: она все та же.
Да уж я — то не такой!
Но меня ли силе вражьей
Надо сжать своей рукой?
Пусть одни уста остынут,
Эти очи отцветут,
А вот те повязки скинут,
А вот эти оживут.
Камень сверху оторвался —
Убыль верху, прибыль там,
Где раскат его раздался
По долинам и горам.
Сизый облак наклонился,
Сила вылилась дождем —
Свод пустынный прояснился,
А хлеба поют: взойдем!
Так и все на этом свете,
И на всяком свете так:
Иссякают силы эти —
Восхожденью новых — знак.
Мы же, маленькие звенья,
Сохраняем череду:
«Ты прошел, сосед?» — «Прощенье!»
— «Ты идешь, сосед?» — «Иду!»
