ФЕНИКС
Девочка скользнула, торопливо
Стянутыми ножками ступая.
На восток, где одинокой ивы
На траву ложилась тень густая.
Серебром браслетов прозвенела,
Оглянувшись, нет ли там погони:
Вдруг увидит мать, что так, без дела
Скрылась помечтать на этом склоне?
Желтолицая, глаза раскосы,
Разметались рукава халата,
Красной шерстью перевиты косы,
В волосах горит цветок граната.
Хорошо сидеть, обняв колени,
На причале у реки любимой
И следить, следить, как в грязной пене
Щепки по воде несутся мимо.
Мимо, вдаль, куда-то — неизвестно.
К новым городам, в жару иль стужу,
И она, покинув это место,
Уплывет на лодке вместе с мужем.
А теперь смыкаются ресницы
От объятий алого заката.
Что? Из солнца вылетает птица,
Осиянна, радужна, крылата.
Будто птицы с материнских чашек!
Ближе. Ослепительно сверкнула
Яркой молнией цветных стекляшек.
Девочка в том блеске потонула.
А потом от всех блюла ревниво
Тайну лучезарного виденья
Птицы царственной под сенью ивы.
Протекли года с того мгновенья —
Девочке правления кормило
Рок вручил, отметив: пронеси!
И она в историю вступила
С августейшим именем Цы Си.
О, Русь! Утерянная скиния,
Куда нам заповедан вход,
Среди снегов в узорах инея,
Где вьюг нестроен хоровод:
В лесной глуши ты дышишь тайною.
Как кипарисовый киот,
И лишь тропинкою случайною
Наш вестник до тебя дойдет.
Через века — веками строилась —
Нам принесла ты благодать,
И много светлых упокоилось,
Тебя пришедших защищать.
И много темных с дерзновением
Искали троп, чтобы сломить
Тебя, но тайным мановением
Судьба спряла иную нить.
И вот теперь стоим, усталые,
На рубежах иных времен
И верим: вспыхнут зори алые,
Рассеивая скучный сон.
«Четвертый раз расплавленный металл…»
Четвертый раз расплавленный металл
Налили в форму, слаженную туго,
Но колокол опять не зазвучал,
И спрашивали люди друг у друга:
«За что на нас прогневался Господь?
Все эти неудачи не случайны».
И мастер изнурял постами плоть,
Моля открыть ему звучаний тайны.
Открыть на все терзания в ответ
Тот перезвон серебряного сплава,
Который, словно ангельский привет,
С холма на холм несется величаво.
В его ушах струится этот звон,
То уходя, то подступая снова.
«Любовь и жертва! — пел, казалось, он, —
Любовь и жертва!» — два заветных слова.
И сердце мастера все расцвело,
В его груди заискрившись огнями:
Несказанно-блаженное тепло!..
Все человечество с его грехами,
Приняв, он безвозвратно полюбил,
Ему хотелось о сладчайшей жертве
Петь колоколом из последних сил…
Один прыжок — в объятья красной смерти.
Искали мастера, но не нашли,
Отливку без него благословили,
И звон прошел во все концы земли,
Единственный по красоте и силе.
Мастер, к станку наклонясь, точит овал сардоникса.
И под нажимом резца рушатся стены веков:
Вот выступает, угрюм, профиль орлиный поэта.
Без Беатриче и рай муками ада томит.
Пусть нам скажут: «Поэт нам не нужен», —
Пусть смеются над нами в лицо —
Мы, поэты, смыкаемся туже
Не в кружок — в золотое кольцо.
Пусть, насмешливо вздернув плечами,
Разжиревший и наглый торгаш
Процедит размалеванной даме:
«Я бы отнял у них карандаш».
Но когда на душе неуютно.
Дождь дворы заливает кругом,
И, казалось бы, тут не до лютни,
Если входишь в нетопленый дом,
Мы подсядем к пустому камину,
И пустой загорится камин:
Я платок полинялый накину —
Горностаевый мой палантин.
И уйдем в недоступные страны
Мы жемчужной тропой в пустоту,
Где певуче-цветные обманы
Нам покажут в глаза Красоту.
Мы увидим такие рассветы,
О каких торгашам не мечтать:
Только дети, глупцы и поэты
Сохраняют еще благодать…
Пусть фонарь отражается в луже,
Освещая скупое крыльцо —
Мы, поэты, смыкаемся туже
Не в кружок — в золотое кольцо.
В отсыревшем подвале у ткацких станков
Толпы девушек нити ткут.
Те слепые ткачихи живут без снов,
Ибо вечный удел их — труд.
Они трудятся утром, сгибаются днем,
Даже ночью шуршит челнок,
И всегда в темноте — для чего с огнем? —
Не кончая, кончают урок.
И испуганно радость зовут бедой,
И сердца одевают льдом,
А жестокая смерть непреклонной рукой
Их уводит в свой вечный дом.
Но сказала одна: «Я раскрою глаза!»
И другая: «Ведь я же не крот!
Пусть захватит, закружит, затреплет гроза,
Мы изменим станка поворот!
Нам раздвинется небо — крутой водоем,
И душа затрепещет, жива.
Пусть растают сердца! Мы не ткем, мы не ткем,
Мы плетем кружева!»
ЮСТИНА КРУЗЕНШТЕРН-ПЕТЕРЕЦ
Проклинали… Плакали… Вопили…
Декламировали:
«Наша мать!»
В кабаках за возрожденье пили,
Чтоб опять наутро проклинать.
А потом вдруг поняли. Прозрели.
За голову взялись:
«Неужели?
Китеж! Воскресающий без нас!
Так-таки великая! Подите ж!»
А она действительно, как Китеж,
Проплывает мимо глаз.
28 июля 1944
Холодный опустевший дом,
И тишина, и пыль, и мрак —
Дом выстроен был кое-как
И обречен давно на слом.
А все ж он был кому-то мил,
И кто-то в нем когда-то жил
Еще недавно иль давно,
И кто он был — не все ль равно.
Я мертвого не разбужу,
Я тихо сяду на скамью
И ношу тяжкую мою
Бесшумно рядом положу.
Багаж мой — паспорт да портплед,
Стихов немного, много лет,
Да сердце, ставшее сухим,
Как будто вовсе не моим.
Да, в этом сердце не сыскать
Тех чувств, что раньше бились в нем,
Но отчего же странный дом
Меня заставил задрожать?
Простой некрашеный фасад,
Подслеповатый окон взгляд,
И челюстью вперед крыльцо —
Совсем знакомое лицо.
Мое лицо… морщин моих
Я вижу на стенах узор,
И плющ, как головной убор
На волосах моих седых.
Я зеркала не сберегла,
Но всюду, всюду зеркала,
И чем они мутней, темней,
Тем сходство скорбное полней.
Уходя от родины навеки,
Не гляди на дым,
А зажмурь заплаканные веки,
Крепко их зажмурь.
Дым не раз еще увидишь снова,
Но таким седым
Может быть он только у родного
Дома — в годы бурь.
И еще не раз глаза усталой
Ты протрешь рукой
И подумаешь о том, как мало
Свой любил ты кров,
И еще не раз слеза ресницы
Обожжет тоской,
Это зов далекий возвратится,
Это — дыма зов.
«Когда-то… мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты…»
Когда-то…
Мне мальчик-колчаковец дал на храненье гранаты.
Могли пригодиться — поход предстоял не один.
О, я их хранила самоотверженно, свято,
Как честь их хранила. Таила от мамы, от брата
И плакала после над шуткой — над ящиком мандарин.
И снова у ящика. Не мандарины — гранаты.
Приказано сдаться. Граната в руке у меня.
Но как они счастливы, глупые эти солдаты,
Что больше не будет ни пороха, ни огня.
Бегут не в защитном. Успели одеться в халаты,
У каждого в мыслях жена, или мать, или сын.
Взорвать их? Имею ли право? И я положила гранату,
Хозяйка их жизни, как в вазу кладут мандарин.
