«А помнишь, ты была тогда…»
А помнишь, ты была тогда
Беспамятней воды —
На светлой глади ни следа,
Ни складки, ни черты.
Мы не останемся нигде
И канем в глубь веков,
Как отраженье на воде
Небес и облаков.
А мы куда-то мчались
На поезде вдвоем,
Нимало не печалясь
О будущем своем.
Вдоль телеграфных линий,
Под частый перестук
В простор глядели синий,
Не разжимая рук.
Как прядь твоя взлетала!
И воздух был тугой,
Был с запахом металла
И с дымною трубой.
А мы тогда не знали,
Что станция близка
И что грозят печали
С разлукой на века.
Нас в детстве пугали няни,
Что уведут цыгане.
Ах вы, нянюшки-крали,
Жаль, что меня не украли.
Бродил бы с табором лунным
(Странно-туманно).
Кони под месяцем юным.
Запах тимьяна.
Где вы, мои цыгане,
Плясуны, конокрады?
Где вы, мои цыганки,
Где вы, сердца отрады?
В поэзии нашей великой
Есть цыганская нота.
И звучит эта нота,
Когда уже жить неохота.
« Странно-туманно.
Расстались нежданно.
На сердце рана,
И жизнь не желанна».
Пока луна не погасла,
На свете будет цыганство:
Песня, обман, лукавство,
Скрипка и постоянство.
Я помню цыгана Игната
В городе Кишиневе.
Он мне играл когда-то
О давней моей любови.
« Странно-туманно
Вечером рано.
Расстались нежданно,
И на сердце рана!»
Узел моей печали,
Скрипка, стяни потуже…
Ах, если б нянюшки знали,
Как спасать наши души!
Поворожи, цыганка,
На картах погадай,
Ограбь меня до нитки,
Но молодость отдай!
Обобранный до нитки,
Неловкий, молодой,
Поеду я в пролетке
С лошадкою гнедой.
— Скажи-ка мне, извозчик,
Куда меня везешь?
Ведь у меня в кармане
Один несчастный грош.
Извозчик мне ответит:
— Не можешь — не плати.
Ведь сам не знаешь, малый,
Куда тебя везти!
Не молодой, не старый,
Не мертвый, не живой,
Обобранный до нитки,
Я побреду Москвой.
И вдруг — знакомый дворик,
Где сушится белье.
— Привет, мой друг Татьяна,
Пусти меня в жилье.
— Прости меня, мой милый,
Что не могу пустить.
За то, что не любила,
Не можешь мне простить.
Я отойду печальный —
Все вспомнил, все забыл.
— Тебя, мой друг Татьяна,
Так мало я любил!
Забыто — не забыто.
И больно. И светло.
И то, что будет после,
Уже произошло.
Водил цыган медведя,
Плясал его медведь,
А зрители-любители
Ему бросали медь.
И девочка-цыганочка,
Как вишенки зрачки,
Ловила в звонкий бубен
Монетки-пятачки.
А как она плясала —
Плясала, как жила.
И ножками притопывала,
И плечиком вела.
Пляши, моя цыганочка,
Под дождичком пляши,
Пляши и для монетки,
А также для души.
В существованье нашем
Есть что-то и твое:
Ради монетки пляшем —
И все ж не для нее.
«Играй, Игнат, греми, цимбал!..»
Играй, Игнат, греми, цимбал!
Под скрипку и цимбал
Вот здесь я Анну целовал
И слезы проливал.
Играй, Игнат! Игра твоя
Хмельнее, чем вино.
Играй! Ведь молодость моя
Отыграна давно!
Со мной играли бой и смерть,
Начало и конец.
Со мной играли сталь, и медь,
И порох, и свинец.
Со мной играли дождь и снег,
Фугас и самолет.
Со мной играл Нечеловек
И сорок первый год.
Играй, цыган! Играй, Игнат!
Терзай струну, как зверь,
Во имя всех моих наград
И всех моих потерь.
Ведь здесь последний мой привал,
Где ты тогда играл
И где я Анну целовал
И слезы проливал.
В сорок ПЯТОМ году
Возле Ораниенбурга
Пара задумчивых кляч
Тащила большую фуру
По пустынной дороге.
Возница в черном жилете,
В старой фетровой шляпе
Шел рядом с той колымагой,
Похожий на итальянца.
— Кто вы? — спросил по-немецки
Я у того человека.
Возница пожал плечами.
Остановилась фура.
Выглянули из нее
Несколько бледных, курчавых
И перепуганных детских
Рожиц. За ними — старик.
Старик одет был в тряпье,
Торчали седые патлы.
Он явно был не в себе
И закричал по-немецки:
— Я — Радноти Миклош,
Великий венгерский поэт,
В городе Будапеште
Меня знает любая собака!
Меня подобрали цыгане.
И я теперь стал цыганом.
Это великое племя,
Которого не уничтожить,
Ибо ему суждены
Свобода, музыка, кони.
Нет никого прекрасней
На свете, чем цыгане!
Здесь я хочу умереть
Под скрипку и ржанье коней!
К черту — былая слава!
К дьяволу — бывшее счастье!
Я люблю только вас,
Цыгане, музыка, кони!..
Так орал этот странный
Старец с цыганской фуры.
Слушали молча цыгане,
Слов его не понимая.
Наши солдаты стояли,
Думая: старый рехнулся.
Я много позже узнал,
Что поэт Радноти Миклош
Погиб совсем молодым
В Сербии, в лагере смерти.
Может, ослышался я.
Но нет, хорошо помню,
Как сумасшедший старик
Орал, что он Радноти Миклош.
Что надобно солдату?
Натопленную хату,
Картошки котелок,
За печкой уголок.
И утром, этот рай
Навеки покидая,
Услышать, как ему
Хозяйка молодая
Прошепчет, провожая:
— Солдат, не умирай!
Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог,
И я бы тоже думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Как сердце легкое свое
Другому другу отдала.
А я не думал ни о ком,
А я не думал ни о ком,
Я только трубочку курил
С турецким табаком…
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям понесусь
На молодом коне.
Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Что утолит мою печаль
И пресечет вражду.
«Жизнь сплетает свой сюжет…»
Жизнь сплетает свой сюжет.
Но, когда назад посмотришь,
Возникает свежий свет
Далеко — на девять поприщ,
По которым пятерых
Повело июнем ранним.
И нетленный пятерик
Засветился их стараньем.
Сколько крови пролилось,
Сколько дел осуществилось,
Сколько выпало волос
И сердец остановилось!
Но сияет вдалеке
Свежий свет того июня,
Как в предутренней реке
Острый отсвет новолунья.
