«Я был не слишком добрым…»
Я был не слишком добрым,
Но доброго был нрава,
Обязанности ставя
Всегда превыше права.
Я предан был искусству
И жил не очень густо…
Себя молве вручаю,
Которая стоуста.
Как червячок,
Закутавшийся в кокон,
Полуслепая
И полуглухая,
Она грызет тихонько
Домик свой,
Чтоб маленькою бабочкой взлететь
И, шелк судьбы оставив, умереть.
Заскорузлые слова мои
мыслью истоми.
Мой язык и груб и неподатлив.
Разум мой и туп и непонятлив.
Я всю жизнь кляну себя, кляну.
Все равно я у себя в плену.
И живу в том слове заскорузлом.
В том солдатском, в том природно-русском.
Прежде я мог тесать
На холмах обильных.
Нынче я стал писать
На камнях могильных.
Прежде, взойдя на холмы,
Я пел.
Нынче гляжу на холмы —
Снег бел.
Все вкруг меня бело —
Бел снег.
Белым уже замело
Русла рек.
Можно из снега лепить,
Тесать из льда.
Можно из них летом испить
Вода.
Что же! Можно испить —
Вода сладка.
Хочется в камень вбить
Тебя, строка.
Нет! Тому уж не быть.
Не та рука!
Не преуменьшать
И не преувеличивать.
Знаю я прилипчивость
Преувеличений.
А преуменьшений
Главная опасность —
Целое, великое
Принимать за частность.
«О люди, о люди,— вопит Прометей…»
— О люди, о люди,— вопит Прометей,—
Спасите меня из орлиных когтей!
Прожег меня уголь в корявых горстях,
Болит моя печень в кровавых когтях.
Спасите меня от огня и орла! —
Молчанье в ответ. И кромешная мгла.
«Куда мне деваться от этих забот ежедневных…»
Куда мне деваться от этих забот ежедневных,
От детских хотений и частых простуд?
Одно утешенье, что где-то в деревьях
Закатные зори растут.
Куда мне деваться от ссор и от дома в разоре,
От дружеских встреч и претензий родни?
Одно утешенье, что позже вечерние зори
Пылают в деревьях и дольше становятся дни.
Куда мне уйти? И какие найти мне решенья?
Не лучше ль идти, не противясь, куда поведет?
Не знаю. Не знаю. Одно утешенье,
Что шире зари разворот.
«Разрушена души структура…»
Разрушена души структура,
Она познала жизни тлен
И нынче прозябает хмуро,
Не чая добрых перемен.
И зябко ощущает шкура
Неотвратимо-близкий плен.
— Все прочее — литература,
Как говорил старик Верлен.
Когда от всех твоих любвей неясных
Родится чадо — лучшее из чад,
Прислушайся к звучанью детских гласных.
Они гласят: зачем я был зачат?
В блаженном содроганье ты был богом,
А в день седьмой вблизи твоих дверей
Твое подобье в логове убогом
Заснет среди растений и зверей.
И ты засни на берегу вселенной,
Спи, слабый бог, окутан сладкой мглой.
И все, что сотворил душой нетленной,
Замрет с тобою рядом в день седьмой…
Дари, творец, дитяти свет вечерний,
Его судьбы кощунственно не трожь…
И может быть, под ласкою дочерней
Когда-нибудь навеки ты уснешь.
«Отвези меня в Грузию! Здесь я хочу умереть…»
Отвези меня в Грузию! Здесь я хочу умереть.
Но сначала хочу поглядеть со скалы над Сигнахи
На долину, где осень кует виноградную медь
И стоят полукружием горы, надвинув папахи.
В Алазанской долине пои меня местным вином,
Я потом буду долго жевать золотую чурчхелу.
Увези меня в Грузию, друг, приведи меня в дом.
Только здесь я сумею отдаться последнему делу.
Только здесь, где однажды запели Шота и Важа,
Только здесь, где стояла препона всевластью ислама,
Только здесь, где судьба доведет меня до рубежа,
Только в Грузии, здесь, и начнется последняя драма.
Пусть я буду дыханием холмов ее освежен.
Пусть я буду объят, опоен ее долей и волей,
Византийскою нежностью тонких грузинских княжон
И медлительным вежеством добрых крестьянских застолий.
Отвези меня в Грузию! Здесь я хочу умереть.
Здесь, с друзьями, окончится вдруг ощущенье чужбины.
И еще я хочу, и еще я хочу посмотреть
Со Сигнахских высот в глубину Алазанской долины.
«И встану я. И слово канет…»
И встану я. И слово канет.
И больше ничего не станет.
Рассвет, рассвет. Начало дня.
Но это будет без меня.
И яблонь юное цветенье,
И трав и злаков воскресенье,
И пчел весенняя возня —
Все это будет без меня.
И паруса нальются туго,
И вы обнимете друг друга,
На плечи головы склоня.
Но это будет без меня.
И все, и все. Навеки кану.
Уйду. И я уже не стану
Сидеть у вашего огня.
Все это будет без меня.
«Нет слова ужасней, чем это…»
Нет слова ужасней, чем это
Мучительное «никогда».
Со дня сотворения света
В нем времени к людям вражда.
Отбытие в нем без прибытья,
Оно убивает и рвет,
Как зверь на загривке событья,
Ломающий лапой хребёт.
«Что за жалкие эти уловки…»
Что за жалкие эти уловки —
Упованье на молодость духа,
Если на постаревшей головке
Белизна, вроде детского пуха.
Что за скромное наше величье —
Пиджаки в орденах и медалях.
Нет, слова величавей молитвы
Уж начертаны в наших скрижалях.
Старость — это вселенское горе.
Но сегодня, под стать новолунью,
Обнимаю рассветное море
И зарю молодую целую.
Какая это все мура —
Со смертью жалкая игра!
Какая это робость мысли,
Что смерть есть жизнь
В известном смысле.
И вправду ли тебе известен
Тот смысл?
И если будешь честен,
Напрасно не произнесешь
Нас унижающую ложь.
О, жизнь есть смерть
В известном смысле.
Вот, видишь, яблоки нависли,
Вот, видишь, покраснел томат.
Все это ты, мой бедный брат.
Ты жил, чтоб стать томатной пастой…
А жизнь твоя была опасной.
Ты был поэтом, Соколов!
Теперь тобой заправят плов.
Напрасно, милый мой Володя,
Надеяться на что-то вроде
Бессмертья. Ты — матерьялист.
И даже я. И все нам ясно.
И видимо, живем напрасно.
И кажется, уйдем в навоз.
Мы станем удобреньем роз.
«Познать свой век не в силах мы…»
Познать свой век не в силах мы
Мы в нем, как жители тюрьмы,
Заброшены и одиноки,
Печально отбываем сроки.
Потом историк и певец
Преобразят тюрьму в дворец
И, всю эпоху перестроив,
Отыщут в ней своих героев.
И на единый пьедестал
Тогда их возведет ученый,
Чтобы палач иль заключенный
Перед потомками предстал.
И, славы предков сберегатель,
На них какой-нибудь ваятель
Употребит один металл.
«Вечность — предположенье…»
