Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

Пересекаем бухту на пароме,
В автомобиле сидя. В глубине
Белеет город. Пусто в каждом доме.
Безлюдье в золотистой белизне.
Пераст! Пераст! Что видишь ты во сне?

Сна твоего не видно нам в бинокли.
Покинутость, заброшенность везде.
И остров твой — припомнился мне Беклин —
Мертвяще мрачен в бухтовой воде.
Пераст! Пераст! Где жизнь былая? где?

Где век, когда ты был гнездом пиратов,
Певец, любовник, воин, оргиаст?
Когда, сокровища в себе запрятав,
Окружных гор киркой тревожил пласт?
И вот — как нет тебя, Пераст, Пераст!

Мы взбираемся на Ловчен.
Мы бежим под облака.
Будь на поворотах ловче,
Руль держащая рука!

Сердце старое не старо,
Молодо хотя б на час:
У подножья гор Каттаро
Двадцать восемь встало раз!

Почему так много? — спросим.
На вопрос ответ один:
Потому что двадцать восемь,
Двадцать восемь серпантин!

Мы пьянеем, пламенеем
От развернутых картин.
Грандиозным вьются змеем
Двадцать восемь серпантин!

Адриатика под нами,
Мы уже в снегах вершин.
В тридцать километров знамя —
Двадцать восемь серпантин!

Я хожу по дворцу в Цетинье —
Невзыскательному дворцу,
И приводит меня уныние
К привлекательному лицу.

Красотою она не блещет,
Но есть что-то в ее глазах,
Что заставит забыть про вещи,
Воцарившиеся в дворцах.

Есть и грустное, и простое
В этом профиле. Вдумчив он.
В этом профиле есть такое,
Что о нем я увижу сон.

Гид назвал мне ее. Не надо!
Мне не имя — нужны глаза.
Я смотрю на деревья сада.
Я смотрю, и в глазах — слеза.

Час назад, в миндалями насыщенных сумерках,
Золотые лимоны, как дети луны.
А теперь, в легком заморозке, в лунных высверках
Колеи оснеженной, стал Ловчен уныл.

Мы уже на горе, на вершине двухтысячной,
Час назад, там, в Катарро, стояла весна.
А теперь, в горьковатом сиянии месячном,
Всех мехов своих выдвинули арсенал.

Мы нахохлились зябко, как сонные совушки,
И, должно быть, прохожим немного смешны:
Нам смеются вослед черногорские девушки,
Их слова заглушаются хрупотом шин.

Скользок путь. Скользок смех. Проскользнули и Негуши.
Из-за выступа вымолнил автомобиль,
Чуть нас в пропасть не сбросив, как хрусткую ракушку,
Ту, что давишь, не думая сам истребить…

Как выглядит без нас Калемегдан —
Нагорный сад над Савой и Дунаем,
Где был толчок одной поэме дан,
Поэме той, которой мы не знаем?…

Там, вероятно, все теперь в цвету,
Не то что здесь — мороз, снега, метели,
И, может быть, там встретить можно ту,
Кто, так и кажется, сошла с пастели…

Она в тоске, — заметно по всему, —
Глядит в тоске, как мутно льется Сава,
Как вдалеке туманится Земун,
И все ее волнует чья-то слава…

Ей не хотелось бы идти домой,
На замкнутую улицу в Белграде,
Где ждет ее… Но кто он ей такой,
Я лучше умолчу, приличья ради…

Красавица она. Она тиха.
Не налюбуешься. Но скажет слово…
Я, впрочем, предназначил для стиха
Совсем не то… Начну-ка лучше снова:

Как выглядит теперь Калемегдан —
Бульвар над Савой, слившейся с Дунаем,
Где был толчок одной поэме дан,
Которой никогда мы не узнаем?…

Я чуть не отдал жизнь в твоих горах,
Когда, под горохот каменно-железный,
Наш поезд, несшийся на всех парах,
Низринулся — из-за обвала — в бездну.

Когда в щепы разбитый паровоз
И в исковерканный — за ним — багажный
Уперся наш вагон, а злой откос
Вдруг превратил его в многоэтажный,

Мы очутились в нижнем этаже.
Стал неприступно скользок линолеум.
Мы вверх не шли, нет, мы ползли уже
И скатывались под наклоном левым,

Но и тогда, почти касаясь дна,
Дна пропасти и неповторной жизни,
Очаровательнейшая страна,
Поэт тебя не предал укоризне.

Он только в памяти запечатлел
Ночь, ветер, дождь — пособников лавине, —
И нет чудеснее на всей земле
Долины Неретвы в Герцеговине!

Мы ехали вдоль озера в тумане,
И было нескончаемо оно.
Вдали горели горы. Час был ранний.
Вагон дремал. Меня влекло окно.

Сквозь дымку обрисовывались лодки,
Застывшие на глади здесь и там.
Пейзаж был блеклый, серенький и кроткий,
Созвучный северным моим мечтам.

Шел пароход откуда-то куда-то.
Я знал — на нем к кому-то кто-то плыл.
Кому всегда чужда моя утрата,
Как чужд и мне его восторг и пыл.

Неслись дома в зелено-серых тонах.
Вдруг возникал лиловый, голубой.
И лыжницы в костюмчиках зеленых
Скользили с гор гурьбой наперебой.

Всех женщин все равно не перелюбишь.
Всего вина не выпьешь все равно…
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно.

Не разницу характеров, а сходство
В подруге обретенной отмечай.
Побольше верности и благородства.
А там и счастлив будешь невзначай…

Не крылья грез — нужней земному ноги.
С полетами, бескрылый, не спеши.
Не лучше ли, чем понемногу многим,
Немногой много уделить души?

В желаньи счастья — счастье. Повстречались.
Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба?
На Голубой цветок обрек Новалис, —
Ну, что ж: и незабудка голуба…

Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы,
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.

Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?

Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный:
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит,
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.

Наступает весна… Вновь обычность ее необычна,
Неожиданна жданность и ясность слегка неясна.
И опять — о, опять! — все пахуче, цветочно и птично.
Даже в старой душе, даже в ней наступает весна!

Мох в еловом лесу засинел — забелел в перелесках.
О, подснежники, вы — обескрыленные голубки!
И опять в ущербленьях губчатых, коричневых, резких
Ядовитые ноздри свои раздувают сморчки.

И речонка безводная вновь многоводной рекою
Стала, рыбной безрыбная, сильной лишенная сил,
Соблазнительною, интересною стала такою,
Что, поверив в нее, я удилише вновь оснастил.

Я ушел на нее из прискучивших на зиму комнат,
Целодневно бродя вдоль извилин ее водяных,
Посещая один за другим завлекающий омут,
Где таятся лохи, но кто знает — в котором из них?

Этот лох, и сморчок, и подснежник незамысловатый,
Эта юнь, эта даль, что влекуще-озерно-лесна,
Все душе, упоеньем и радостью яркой объятой,
Говорит, что опять, что опять наступает весна!