строках боли
волжской
я не коснусь Я дни беру
из ряда дней, что с тыщей
дней
в родне. Из серой
полосы
деньки, их гнали
годы
водникине очень
сытенькие, не очень
голодненькие. Если
я
чего написал, если
чего
сказалтому виной
глаза-небеса, любимой
моей
глаза. Круглые
да карие, горячие
до гари. Телефон
взбесился шалый, в ухо
грохнул обухом: карие
глазища
сжала голода
опухоль. Врач наболталчтоб глаза
глазели, нужна
теплота, нужна
зелень. Не домой,
не на суп, а к любимой
в гости две
морковинки
несу за зеленый хвостик. Я много дарил
конфект да букетов, но больше
всех
дорогих даров я помню
морковь драгоценную эту и пол
полена
березовых дров. Мокрые,
тощие под мышкой
дровинки, чуть
потолще средней бровинки. Вспухли щеки. Глазки
щелки. Зелень
и ласки выходили глазки. Больше
блюдца, смотрят
революцию. Мне
легше, чем всем,я Маяковский. Сижу
и ем кусок
конский. Скрип
дверь,
плача. Сестра
младшая. -Здравствуй, Володя! -Здравствуй, Оля! -завтра новогодиенет ли
соли?Делю,
в ладонях вешаю щепотку
отсыревшую. Одолевая
снег
и страх, скользит сестра,
идет сестра, бредет
трехверстной Преснею солить
картошку пресную. Рядом
мороз шел
и рос. Затевал
щекоткуотдай
щепотку. Пришла,
а соль
не валитсяпримерзла
к пальцам. За стенкой
шарк: "Иди,
жена, продай
пиджак, купи
пшена". Окно,
с него идут
снега, мягка
снегов, тиха
нога. Бела,
гола столиц
скала. Прилип
к скале лесов
скелет. И вот
из-за леса
небу в шаль вползает
солнца
вша. Декабрьский
рассвет,
изможденный
и поздний, встает
над Москвой
горячкой тифозной. Ушли
тучи к странам
тучным. За тучей
берегом лежит
Америка. Лежала,
лакала кофе,
какао. В лицо вам,
толще
свиных причуд, круглей
ресторанных блюд, из нищей
нашей
земли
кричу: Я землю
эту
люблю. Можно
забыть,
где и когда пузы растил
и зобы, но землю,
с которой
вдвоем голодал,нельзя
никогда
забыть!
15
Под ухом
самым
лестница ступенек на двести,несут
минуты-вестницы по лестнице
вести. Дни пришли
и топали: -Дожили,
вот вам,нету
топлив брюхам
заводным. Дымом
небесный
лак помутив, до самой трубы,
до носа локомотив стоит
в заносах. Положив
на валенки
цветные заплаты, из ворот,
из железного зёва, снова
шли,
ухватясь за лопаты, все,
кто мобилизован. Вышли
за лес, вместе
взялись. Я ли,
вы ли, откопали,
вырыли. И снова
поезд
катит за снежную
скатерть. Слабеет
тело без ед
и питья, носилки сделали, руки сплетя. Теперь
запевай,
и домой можнода на руки
положено пять
обмороженных. Сегодня
на лестнице,
грязной и тусклой, копались
обывательские
слухи-свиньи. Деникин
подходит
к самой,
к тульской, к пороховой
сердцевине. Обулись обыватели,
по пыли печатают шепотоголосые
кухарочьи хоры. -Будет...
крупичатая!..
пуды непочатые... ручьи-чаи,
сухари,
сахары. Бли-и-и-зко беленькие, береги керенки!Но город
проснулся,
в плакаты кадрованный,это
партия звала:
"Пролетарий, на коня!" И красные
скачут
на юг
эскадроныМамонтова
нагонять. Сегодня
день
вбежал второпях, криком
тишь
порвав, простреленным
легким
часто хрипя, упал
и кончился,
кровав. Кровь
по ступенькам
стекала на пол, стыла
с пылью пополам и снова
на пол
каплями
капала из-под пули
Каплан. Четверолапые
зашагали, визг
шел
шакалий. Салоп
говорит
чуйке, чуйка
салопу: -Заёрзали
длинноносые щуки! Скоро
всех
слопают!А потом
топырили
глаза-тарелины в длинную
фамилий
и званий тропу. Ветер
сдирает
списки расстрелянных, рвет,
закручивает
и пускает в трубу. Лапа
класса
лежит на хищникеЛубянская
лапа
Че-ка. -Замрите, враги!
Отойдите, лишненькие! Обыватели!
Смирно!
У очага!Миллионный
класс
вставал за Ильича против
белого
чудовища клыкастого, и вливалось
в Ленина,
леча, этой воли
лучшее лекарство. Хоронились
обыватели
за кухни,
за пеленки. -Нас не трогайте
мы
цыпленки. Мы только мошки, мы ждем кормежки. Закройте,
время,
вашу пасть! Мы обывателинас обувайте вы, и мы
уже
за вашу власть.А утром
небо
веча звонница! Вчерашний
день
виня во лжи, расколоколивали
птицы и солнце: жив,
жив,
жив,
жив! И снова дни
чередой заводной сбегались
и просили. - Идем
за нами
"еще одно усилье". От боя к труду
от труда до атак,в голоде,
в холоде
и наготе держали
взятое,
да так, что кровь
выступала из-под ногтей. Я видел
места,
где инжир с айвой росли
без труда
у рта моего,к таким
относишься иначе. Но землю,
которую
завоевал и полуживую
вынянчил, где с пулей встань,
с винтовкой ложись, где каплей
льешься с массами,с такою
землею
пойдешь
на жизнь, на труд,
на праздник
и на смерть!
16
Мне
рассказывал
тихий еврей, Павел Ильич Лавут: "Только что
вышел я
из дверей, вижу
они плывут..." Бегут
по Севастополю к дымящим пароходам. За день
подметок стопали, как за год похода. На рейде
транспорты
и транспорточки, драки,
крики,
ругня,
мотня, бегут
добровольцы,
задрав порточки, чистая публика
и солдатня. У кого
канарейка,
у кого
роялина, кто со шкафом,
кто
с утюгом. Кадеты
на что уж
люди лояльные толкались локтями,
крыли матюгом. Забыли приличие,
бросили моду, кто
без юбки,
а кто
без носков. Бьет
мужчина
даму
в морду, солдат
полковника
сбивает с мостков. Наши наседали,
крыли по трапам., кашей
грузился
военный ешелон. Хлопнув
дверью,
сухой, как рапорт, из штаба
опустевшего
вышел он.
Глядя
на ноги, шагом
резким шел
Врангель в черной черкеске. Город бросили. На молу
голо. Лодка
шестивесельная стоит
у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба
колена упал главнокомандующий. Трижды
землю
поцеловавши, трижды
город
перекрестил. Под пули
в лодку прыгнул...
- Ваше превосходительство,
грести?
- Грести!Убрали весло. Мотор
заторкал. Пошла
весело к "Алмазу"
моторка. Пулей
пролетела
штандартная яхта. А в транспортах-галошинах
далеко,
сзади, тащились
оторванные
от станка и пахот, узлов
полтораста
накручивая за день. От родины
в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру,
в Дарданеллы узкие, плыли
завтрашние галлиполийцы, плыли
вчерашние русские. Впе
реди
година на године. Каждого
трясись,
который в каске. Будешь
доить
коров в Аргентине, будешь
мереть
по ямам африканским. Чужие
волны
качали транспорты, флаги
с полумесяцем
бросались в очи, и с транспортов
за яхтой
гналось
"Аспиды, сперли казну
и удрали, сволочи". Уже
экипажам
оберегаться пули
шальной
надо. Два
миноносца-американца стояли
на рейде
рядом. Адмирал
трубой обвел стреляющих
гор
край: - Ол райт. И ушли
в хвосте отступающих свор, орудия на город,
курс на Босфор. В духовках солнца
горы
жаркое. Воздух
цветы рассиропили. Наши
с песней
идут от Джанкоя, сыпятся
с Симферополя. Перебивая
пуль разговор. знаменами
бой
овевая, с красными
вместе
спускается с гор песня
боевая. Не гнулась,
когда
пулеметом крошило, вставала,
бессташная,
в дожде-свинце: "И с нами
Ворошилов, первый красный офицер". Слушают
пушки,
морские ведьмы, у ле
петывая
во винты со все, как сыпется
с гор
-"готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!" Начштаба
морщит лоб. Пальцы
корявой руки буквы
непослушные гнут: "Врангель
оп
раки
нут в море.
Пленных нет". Покамест
точка и телеграмме
и войне. Вспомнили
недопахано,
недожато у кого, у кого
доменные
топки да зори. И пошли,
отирая пот рукавом, расставив
на вышках
дозоры.
17
Хвалить
не заставят
не долг,
ни стих всего,
что делаем мы. Я пол-отечества мог бы
