«Отвезли бы его в Липки, хоронили до утра…»
…он в любе время года гениален — в этом суть,
ты скажи, скажи, Серега, так откуда эта грусть?
На венчальной, новогодней, ели помнишь ты шары?
Ты скажи, скажи, Серега, дождик вешал? На пары
заводил лебяжьи воды тихим вечером, ловил
первый лист опавший с клена натирая сапоги
черноземом, черноземом, геленища до колен
ты скажи, скажи, Серега, ты бы сдался в этот плен?
В плен в твоей деревне стылой, в плен порядку немчуры?
Ты скажи, скажи, Серега, партизанил бы и ты?
Пушку, нет сорокопятку, многоствольную Катюшу
помогал тащить и Пушкин колесея до Твери?
Гоголь был бы комиссаром, Достоевский — подрывник?
Ты скажи, скажи, на нарах спал с Цветаевой — сестрой?
Ты б не сник под вой снарядов: «Мэри, Мэри, покричи!»
а Ахматова бы Блока дотащила на постой
в метсанбат среди окопов, вшей… аптеки, фонари
где ты, где ты, мой Есенин, на коне, вихор твой лих?
— В развороченный живот он улыбнулся б и затих
Потому что с Пастернаком он бежал на высоту
не за орденом — за блатом, за березками, за пух
тополиный он погиб бы. И «За Родину, Ура!»
…Отвезли его бы в Липки. Хоронили до утра.
Дом, лепнина, цоколь, арка, дым из темного колодца,
Блики в пламени костра, гулким эхом бормотанье,
Звон пустой консервной банки и ответ бездомной кошки
В полутемном переулке. Снопы света из подвальной
Коммунальной чьей-то кухни моментально озаряют
Силуэт с огромной тенью, достающей до передней
На четвертом этаже, где пристойно в гардеробной
И давно лежит покойник возле двери на ковре
Пес изысканной породы; шелест новенькой колоды
По соседству, по трубе сливает карты домовой
Через спутник в небе черном Ведьме в платье закопченом
Подметающей планиды чрезмерного везенья.
Хруст — в костер летят «поленья» — доски ящиков, газеты
Искры, зарево в глазницах, остекленных, на минуту.
Стихло. Утро выползает серой ночью из залива,
Ветром жутким пробирает мост до каменных костей,
На болотах черный город и стучится в дом теней. Тщетно.
Чахло шторами прикрыты два окна под самой крышей,
Над Невою, наклонившись, стоя спит старик всевышний,
И оборванным бродягой в узком, каменном колодце
Петр Первый. У горящего костра, возле мусорного бака
Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок, Есенин и шалава
Из соседнего подъезда, пересчитывают звезды,
Искры, угли ворошат и гадают — кто же первым
Выйдет вон из тех дверей? Домовой? Игрок на деньги?
Пес? Хозяин? Бог? Лакей?…
Бархатный воздух нежится в парке,
Листья не падают — делают арки,
Яркие блики танцующих, ветер
Сдувает песчинки с холодного солнца, и не видно лица. Бег!
Мертвое слово не тает, сметает с тропы загнивающий лист. Чист!
Утром мозаичный, загнутый вверх, половинчатый сон. В дом!
Вниз! Подвал! Порог! Угля! Горящий котел. Железной рукой! Пот.
Из двери открытой слезой истекает смола и золотом тут же ложится на лоб.
Остывающих вен сеть. Меть, мел! Земля завершает еще один круг мук.
Впереди только снег. Холодно. Плед. Огонь. Сток! Последняя влага еще между ног!
Ее! Жених Водосточной трубы в октябре поведет под венец. Обручальных колец
Набирает бугристый волнующий ствол! А потом — плач! Звук! Неподвижная гладь.
Диафрагму погнуть и сломать тебе грудь, жизнь! Смерть! Поддай тепла
В остывающей массе удушливой корни живут. Кнут! Давай, пошла!
…Бархатный воздух нежится в парке,
Листья не падают — делают арки,
жаркие блики танцующих, пар
Нами согретой летней земли;
Между деревьев стоят фонари,
Они нагибаются, пряча глаза,
К тем, кого все-же сумели сгрести
Дворники метлами в ложе любви.
Юн, по заливу шагает осенний колдун!
Сосны все выше белеющих дюн,
Ветер сдувает песчинки с холодного солнца, и не видно лица. Бег!
Мертвое слово не тает, сметает с тропы загнивающий лист. Чист!
Вверх! Домой! Давай лети! Железной рукой стучи в ворота! Бог, это Я!
«Приходи вечером, будет весело…»
Приходи вечером — будет весело!
Я обещаю тебе слезы, вид на море,
и два кипариса раздвинут руками небо
и укажут нам путь
к сиреневой ветке настоящего Бога.
Приходи вечером — будет очень весело!
Они организуют «карэ»,
а мы анархично разбросанные
как листья березы на талой земле
замашем крестами поношенными
и отлетим в нашу фиолетовую страну.
Над морем тихо заплачет мокрый снег
их желтые лица уплывут вереницей
и на траурном столе
дохлая курица останется слушать
панихидную песенку о тебе:
Сложен, слажен ритуал,
свежий листик и бокал
под вуалькою вдова
чья-то пьяная рука
от колена вдоль бедра
новый чертит ей маршрут
снежных белых покрывал.
А созвездии Тельца
кости, кости, черепа
с голой маленькой звездой
вытворяют чудеса…
Приходи вечером.
И ты увидишь
как холодный, фосфорный фонарь из морга
постучит в лиловое окно с подтеками
под которым твоя юная Мадлен
пять минут назад
дважды
вышла
замуж…
Зажженые огни на перекрестке.
Они манят из уголков дороги,
Желающих удвоить освещение
Лица подруги.
Потом вернуться в темноту берлоги,
Чтобы не делать снова выбор
Между собой и левой стороной
Ночной медали.
А в центре золотого перекрестка
Стоит дежурный по любви, подросток
Отросток палочки в полоску губит
Играет фуги.
Он видит лица нас обоих дома,
За черным, ветровым стеклом, он
Метроном — качает телом:
«Займитесь делом»!
Провидцу помогают исполнять
Мелодию колонки светофоров.
Они кружатся и в глаза нам светят
Петляют сети.
И в голове твоей легко от цвета, звука!
Провидца в форме заменяет утро!
Уборщицы на метлах — баки, вуги сметают
С лица подруги…
«В Гремундодо над нами солнечное небо…»
В Гремундодо за женский плач — в кастрюлю мужа!
В Гремундодо на свадьбах — «Бах», а ночью — дружат!
В Гремундодо на ветках псы поют «бельканто»!
В Гремундодо глаза мендальные у франтов!
В Гремундодо в строю дельфины, а не танки!
На каждом венчики и пурпурные банты!
Сажают дев на плавники, а вслед за ними
На водных лыжах — кто, не видно — только спины!
Гремундодо — люблю тебя я — много света!
Тепло и весело нам жить в поселке этом!
Из «Англетера» в бельведер мы переедем, нно!
В мешочек с дырочкой — «садовое» кольцо!
…Наутро она вышла в сад, и раздвижная дверь
в пазу слегка подрагивала в такт волне
которая вносила в дом прохладный бриз.
Вдали, на горизонте, на карниз тяжелого
спросонья океана, поставлены горшочки кораблей.
Налей ей, Фауст, легкого дурмана в бокал со льдинками,
налей, пусть губы обмакнет и смотрит вдаль
и кутается в шелковую шаль. Жофрей вон там,
под самым коромыслом слоеной радуги, и яхта
его приставлена к лучу, косою толстой линией который
разделит небо на «где ты был»-«что будет с нею»…
А на моторе черном у алеи из стриженных диковенных дерев
златой значок лелеет глаз и надпись «Lexus» втОрит
геометрии пространственных решений Бога, что подарил вчера
на крикнутое ею «ах, авось» букетик желтых роз
и черные, широкие колеса со спицами стальным…
А на гросс-мачте Фрея под белесой и хлопающей парусиной,
в корзинке плакал впередсмотрящий юнга. Внизу, на румпель,
с циркулем в руке, задумчиво смотрел он,
покусывая ус из смоли с прожилками из лески волосы
трепал старик — великий океанский ветер. А
А что же Фауст? — Фауст нынче пуст.
Вчера, над нею он потрудился славно, поход устроив
сквозь Пиринеи свадебной аллеи и алчный куст любовной муки,
украв еJ с венчания в свой мир теней, разлуке подарив колеса госта «USA»…
На Невском полдень, океан, прохладно, лето,
Плывут бортами расходясь шаланды, где-то
Вдали рогатый пароход маячит, чайки
Стоят на пристани и ждут когда прибудет.
В холодной дымке, опустившейся на берег,
Плывут потоки лошадей, барашки, пена,
Чуть подымаются от волн — как-будто лица,
И разбиваются о стены-скалы. «Пицца»,
«Одежда», «Обувь» — гроты волны поглощают,
В подземку сдвинут переход с плитой надгробной,
У входа двое, поперек волны, течения,
Стоят и слишком старомодно обнимаются.
А, впрочем, нет — они друг друга просто держат!
Их лица в вечности, вне времени, в морщинах
Соленый пот и слезы, брызги волн, обиды,
Налет блокадный — отражают просветление.
Он поднимает воротник ей, тронув губы.
Она в ответ едва заметными движеньями
На шее шарф его потертый поправляет…
