Елена Крюкова - Сотворение мира

…Ну наконец-то я о Ней скажу.

Петлей стыда захватывает горло.
О Ней жужжали, пели, свиристели,
О Ней — меж хладом дула у виска
И детскою бутылкою молочной —
Ругательством тяжелым вспоминали
Или нежнейшим просверком очей…

Молчите все. Мое приспело время.
Я повторить чужое не боюсь.
Я все скажу старинными словами.
А сами мы — из клеток, из костей
Да из кровей каких? — не тех ли, давних?!
Так что же мне бояться?! Все о Ней,
О Ней хотят лишь слушать или ведать,
А коль не послана Она — Ее
Испить на холоду питьем горячим
Из книжных рук, из драненьких тех Библий,
Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,
Или со свежих глянцевых страниц,
Оттиснутых вчера еще, стремглав
Распроданных, расхищенных с прилавков, —

А там все про Нее, все про Нее…

Так нате же, голодные! И вы,
Кто Ею сыт по горло, кто познал
Ее во всех звериных ипостасях,
И в многоложстве, и в грехе Содомском,
И кто Ее, как карты, тасовал —
Одна! Другая! Козырь вот пошел!.. —
Вы, кто Ее распялил на столе,
Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,
Где светится отчаянная кровь,
Где бродит мед Ее… вы, жесткие поэты,
Кричащие о Ней на площадях
То, что вдвоем нагие люди шепчут, —
И вы, старухи, зубы чьи болят
И так все косточки к дождю и снегу крутит! —
И вы, мальцы в петушьих гребешках,
Вы, рокеры с крутым замахом локтя
На тех, кто рядом с вами, в тот же час,
В горячем цехе вам деталь штампует
Для всех мопедов ваших оголтелых! —
И вы, девчонки за стеклом сберкассы,
В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,
Наманикюренные, в здании громадном —
Затеряные малые рыбешки,
Плывущие зимою океанской,
Которой края нет и нет конца,
Кладущие печать на извещенья,
Мечтающие — все о Ней, о Ней… —
И вы, геологи в своих высокогорьях,
В прокуренной мужчинской тьме палаток,
В вагончиках, где варится на плитке
Суп из убитого намедни глухаря, —
И вы, хирурги в том Афганистане,
Но что еще и в будущем пребудет, —
Вы, кто клонился над ногой мальчишки,
В поту морозном зажигая кетгут, —
А он, родимый, истово кричал:
«Она меня безногого — не бросит!..» —
Вы, все вы, люди горькие мои,
Которых — о, люблю с такою силой, —
С неженскою уже, с нечеловечьей:
Горы, метели, зверя ли, звезды! —
Вы все, любимые, — о, нате же, держите,
Хватайте: вам даю ломоть ее,
Чтоб с голоду не померли, однако,
В разбойном, обнищавшем нашем мире, —
ЛЮБВИ.

Железная кровать ржавеет.
Нагие трубы за окном.
В ночную фортку звезды веют,
Покуда спим тяжелым сном.

Скрипят острожные пружины.
И в щели дома гарь ползет.
Чугунной глыбой спит мужчина.
И светел женщины полет.

Спят звери, птицы и народы —
До пробужденья, до утра.
Горит во мраке твердь завода —
Его стальные вверы.

Пылает зарево больницы:
Не сосчитать оконных свеч…
Дрожат смеженные ресницы.
Пылает масло потных плеч.

Сон борет нас. Но мы сильнее.
Вот эта тяга.
Вот волна —
Слепя, сжигая, каменея,
Встает из темноты, со дна.

Тебя от смерти защищая,
Сплетаю руки за спиной.
Свечою тела освещаю
Храм спальни, душный, ледяной.

Обнимешь ты меня устало.
Положишь смертных уст печать.
И ляжет на пол одеяло,
Чтоб нашей воле не мешать.

Еще до свиста, до метели,
До звона рельсов, до гудка,
До белизны святой постели,
Где — одинокая тоска,

До Времени и до Пространства,
До всех измен, где плоть болит,
И до такого постоянства,
Что золотом — по камню плит,

Еще своей любви не веря,
Мы просыпаемся, дрожа…
И вольно отворяю двери
Навстречу острию ножа,

Навстречу грубому объятью,
Что нежностью истомлено,
Навстречу древнему проклятью,
Где двое сцеплены в одно!

И я, от чуда обмирая,
Целуя потный твой висок,
Вхожу, смеясь, в ворота Рая,
Даю голодному кусок,

Дитя нероженое вижу
В сиянье нам сужденных дней —
И обнимаю крепче, ближе,
И невозвратней, и страшней.

…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных — в любви.

Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…
Я в Индии — буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…
Но как прошепчу: «Кхаджурахо!..» — так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.

Я там не была никогда — а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.

Гляди! — как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно — вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…

А эти! — огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…

А эти, в углу полутемном, — как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный — вот,
Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот…

О тело людское! Мужское ли, женское тело —
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!

Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык — как ласкает звезду меж пылающих туч!

И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!

Под платьем залатанным — под комбинашкой, пропахшей
Духами дешевыми — тело нагое мое…
О, каждый из нас, из людей, в этом мире — пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!

Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, — где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…

И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою — матерью — бабкой — стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что — такой же —
в три дня — и навеки! —
Греховною волей создам.

И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу —
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…

И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна.

Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите —
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити,
В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!..

Вот — я!.. Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.

— Ну, так давай войдем.
Это не храм. Это дом.
Кошачье царство — подъезд.
Безумная площадь — окрест.
В подъезде лампа — зверина, тускла.
Багряная тьма.
Багровая мгла.
Окурками мечен
лестничный ход.

— …и здесь Любовь — живет?..

— Дай руку мне.
Крепче сожми.
Вперед.

Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.
Я хотела — объятий, как ягод.
Только чуяла — под ноги мне на пути
Эти лестницы стылые лягут.

Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.
За дверьми — то рыданье, то хохот.
Так, должно быть, циркачки идут по ножам,
Слыша зала стихающий рокот…

Одинока угрюмой высотки тюрьма.
На какой мне этаж?.. — я забыла…
Свет багровый!.. А лестница — можно с ума
Тут сойти, так вцепляясь в перила!

Ну же, выше!.. На лестничных клетках — огни,
Как волчиные — во поле — зраки…
А за каждою дверью — нагие Они,
Переплетшие жизни — во мраке!

И внезапно глаза мои — чисто рентген! —
Стали зреть через доски и стены!
И застыла я, видя узорочья вен
И разверстые в страсти колена!

И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! — ко рту,
Видя тех, кто в Прощании слился,
И того, кто на писаную Красоту
Пред холстом своим рюмкой крестился…

И вошли все любовные жизни в меня!
И чужая — как хлынула — горесть
Или радость? — мне в грудь — да потоком огня:
Вот тебе — наше все — Арс Аморес!

Вот тебе — это наше Искусство Любви!
И пускай нам Овидия нету,
Баба тут же — чернила из раны — дави!.. —
Опиши, как астроном — планету, —

Всю любовь коммуналок, все страсти пивных,
Все разлуки щенков несмышленых,
Всю красу слез алмазных
и плеч золотых
Под рубахами бедных влюбленных!

Ибо нету для Бога запретного, нет!
Сами мы себя в склеп заточили.
А любовь — даже злая — невидимый свет,
Озаряющий в смерти, в могиле!

И поскольку мне видящи очи даны,
А из глотки — звенящее слово,
Опишу я — Любовь.
Это видеть должны.
Это будет — с грядущими — снова.

Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе —
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще — дорогого купила!.. — сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою — высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый —
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа — пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж —
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота — где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни —
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? — тяжко вздыхает…

Не спеши… Раскрываюсь — подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска —
Дай и губы соленые, — напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, — счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, — мед и сиянье — твой рот,
И сиянья такого — никто не увидит!..

Ближе, ближе… Рука твоя — словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец —
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и идикой, —
Это взял ты, любимый, не тело мое —
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела —
Моего? — нет! — всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они — ко звездам — сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий —
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!

Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!

…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…

В ладонь тебя целую — чтоб сияла!..
А в губы — чтобы никогда… никто…

На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела —
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! — не приведи проститься —
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, — когда глядят не лица,
А плачуще — глазами — небеса…
Когда вся жизнь — авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом — все сказал…

Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем — в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем — на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем — по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем — да потому, что любим.

…Нам это лишь — дано.