Второй голос из публики
Он ведь шатается от малокровия!
Комиссионер
Согласен на любые условия!..
Четвертый! Четвертый! Поглядите!
Тоже скажете: калека?
Да его хватит на два века.
Сколько, мил-сдари, дадите
За этого прекрасного молодого человека?
Этот – и остальные прочие –
Клад, а не рабочие!
Все бывшие солдаты.
Постой, дуралей, куда ты?
(Четвертый, отойдя в сторону, закрывает глаза руками, плачет.)
Возмущенные голоса рабочих из толпы
У, сволочи!
Отольются вам наши слезы!
Проходящая мимо дама с лорнетом
Какие… странные… курьезы…
* * *
Не похоже на правду, собственно говоря.
А между тем – всё правда в моем фельетоне.[1]
Происходило описанное девятого сентября
Тысяча девятьсот двадцать первого года, в
городе Бостоне,
В великой северо-американской демократии.
Друзья, когда кто из эсеров или меньшевист –
ской братии
Закатит вам на митинге «демократическую»
истерику,
Пошлите его в… Америку!
«Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»…
Туго врезалась в твердую землю соха.
«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха»,
«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.
Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину…
Эй, ты, н-ну,
Шевелись, сухопарая!»…
Борозда к борозде… Ком ложится на ком…
Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,
Роковая путина, «Владимирка старая»?!
Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.
Окруженные серым, суровым конвоем,
Пыльной летней порой – под мучительным зноем,
Хмурой осенью – в тускло-ненастные дни,
И студеной зимой – в ночи темные, вьюжные,
Кандалами гремя, испитые, недужные,
По «Владимирке старой» шагали они.
Не склоняя голов непокорных,
Не смыкая усталых и скорбных очей,
Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,
Мимо пышных усадеб своих палачей,
Подло-мстительной царской покараны карой,
В рудники за бойцом посылавшей бойца,
Шли они – без конца, без конца, без конца –
По «Владимирке старой!»
Сколько скорбных, невидимых нами теней,
Может быть, в это время проходят по ней
И дивятся на новые яркие всходы!
Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,
Не забудь благодарной слезой помянуть
Всех, кто в оные, злые, проклятые годы
Ради нас проходил этот жертвенный путь!
Я не скажу, что нынче вёдро.
Тут правды незачем скрывать.
Но все же я настроен бодро
И не намерен унывать,
Хоть на унынье нынче мода.
Из большевистского прихода,
Хоть человек я и не злой,
Я б гнал всех нытиков долой.
Одна любительница позы,
Из крайне-«левых» героинь,
Вчера шептала мне: «Аминь»,
Рисуя мрачные прогнозы.
Я ей сказал: «Шалтай-болтай!
Не хочешь петь, так улетай!»
Осточертели эти бредни,
Что, дескать, «мы уже не те».
Письмо крестьянское намедни
Пришлось прочесть мне в «Бедноте».
Письмо – великого значенья.
Вот образец для поученья!
Мужик стал просо разводить,
Да не умел за ним ходить:
Впервые стал он просо сеять.
Ан, урожай-то вышел плох.
Мужик не хныкал: «ах да ох!» –
Он просо стал усердно веять,
Чтоб приготовить семена
Лишь из отборного зерна.
Посеял. Вновь – одна кручина.
Мужик слезы не уронил,
Стал разбираться: где причина?
Не так он просо взборонил.
«Блажной!» Жена уж смотрит косо.
Но в третий раз он сеет просо.
И получились чудеса:
Вся золотая полоса, –
Согнулись мягкие метелки
Под тучной тяжестью зерна.
«И ведь земля-то не жирна!»
Пошли по всей деревне толки:
«Да на моей бы полосе…»
Решили просо сеять все!
Все это азбучно, бесспорно,
Но в этой азбуке – урок.
К чему стремится кто упорно,
То он получит в некий срок.
А в срок какой, ответить трудно.
Пороть горячку безрассудно.
Кому медлительность тяжка,
В том, стало быть, тонка кишка
Иль растянулась от натуги, –
Тогда для этаких кишок
Партийный нужен ремешок.
«Эй, подтянитеся, мил-други,
Чтоб близкий, может быть, всполох
Не захватил бы вас врасплох!»
«Вашингтонское разоружение»*
(Современная баллада)
В аду пошел тревожный гул
Из-за вестей о Вашингтоне,
И сам великий Вельзевул
Заерзал в ужасе на троне:
«Эй, – закричал он, – Асмодей!
Ты – черт хитрейший в преисподней,
Ты насмотрелся на людей,
Служа в их шашнях первой сводней, –
Ты знаешь, что у них к чему,
Ловя оттенки в каждом тоне…
Я – понимаешь? – не пойму,
Что там творится в Вашингтоне?
Кто Хьюз? Святой или дурак,
От чьих проектов уши вянут?
Впрямь, на земле для новых драк
Вооружаться перестанут?
Иль блеск „гуманнейших“ идей
Там служит только для парада?..»
«Олл райт!» – ответил Асмодей
И пулей вылетел из ада.
Недели не прошло одной,
Как, образец натуры пылкой,
Плут-Асмодей пред Сатаной
Предстал с лукавою ухмылкой.
«Ну что? С разоруженьем как?» –
Владыка ада зубы стиснул.
Черт, рожу скорчивши в кулак,
Так прямо со смеху и прыснул.
И – от стены и до стены –
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
То мощный хохот Сатаны
Встревожил все четыре эха.
Все черти, вторя Сатане,
Визжа, каталися по аду,
И даже грешники в огне –
И те смеялись до упаду.
А через час в аду – глазей! –
Висели (чудо! без изъяна!)
Портреты «адовых друзей» –
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана.
Портреты надпись обвила,
Вонючей писаная смесью:
«Склонился ад за их дела
Пред их заслуженною спесью!»
Не знаем в точности, в каком уж там году, –
Про это разные доселе ходят толки, –
Но достоверный факт: львы, кабаны и волки
Пустили как-то слух, что жить хотят в ладу.
Не воевать же, дескать, вечно.
Львы довели до сведенья волков,
Что уважают их и любят их сердечно.
А волки стали выть, что нрав-де их таков,
Что мирное житье для них всего дороже,
И если б знали кабаны…
Им кабаны в ответ захрюкали: «Мы тоже
Готовы сделать все, чтоб избежать войны».
В конечном результате
Таких речей – от львов, волков и кабанов –
В торжественном трактате
За подписью ответственных чинов
(Чьих мы имен опять не знаем, к сожаленью)
Объявлен был всему лесному населенью
И населенью «прочих мест»
Особенный такой наказ, иль манифест,
«О прекращении звериных войн навеки
_И о характере опеки
Над теми, кто…»
Увы, кто в старину влюблен,
Тот нашу грусть поймет: сей акт отменно важный, –
Не знаем, каменный он был или бумажный,
И протестантским ли он знаком был скреплен,
Иль католическим, иль знаком православья, –
Суть в том, что, окромя неполного заглавья
(Его нашла одна ученая овца),
К нам больше не дошло ни одного словца:
Великий памятник великой
Древне-звериной старины –
Погиб он в пламени всесветной, зверски-дикой,
Не прекратившейся до наших дней войны.
