«О, будь в сознаньи правды смел…»
О, будь в сознаньи правды смел…
Ни ширм, ни завесей не надо…
Как волны дантовского ада
Полны страданий скорбных тел,—
Так и у нас своя картина…
Но только нет в ней красоты:
Людей заткала паутина…
В ней бьются все — и я, и ты…
«Всюду ходят привиденья…»
Всюду ходят привиденья…
Появляются и тут;
Только все они в доспехах,
В шлемах, в панцирях снуют.
Было время — вдоль по взморью
Шедшим с запада сюда
Грозным рыцарям Нарова
Преградила путь тогда.
«Дочка я реки Великой,—
Так подумала река,—
Не спугнуть ли мне пришельцев,
Не помять ли им бока?»
«Стойте, братцы, — говорит им,—
Чуть вперед пойдете вы,
Глянет к вам сквозь льды и вьюги
Страшный лик царя Москвы!
Он, схизматик, за стенами!
Сотни, тысячи звонниц
Вкруг гудят колоколами,
А народ весь прахом — ниц!
У него ль не изуверства,
Всякой нечисти простор;
И повсюдный вечный голод,
И всегдашний страшный мор.
Не ходите!» Но пришельцам
Мудрый был не впрок совет…
Шли до Яма и Копорья,
Видят — точно, ходу нет!
Все какие-то виденья!
Из трясин лесовики
Наседают, будто черти,
Лезут на смерть, чудаки!
Как под Дурбэном эстонцы
Не сдаются в плен живьем
И, совсем не по уставам,
Варом льют и кипятком.
«Лучше сесть нам под Наровой,
На границе вьюг и nypr!»
Сели и прозвали замки —
Магербург и Гунгербург.
С тем прозвали, чтобы внуки
Вновь не вздумали идти
К худобе и к голоданью
Вдоль по этому пути.
Старых рыцарей виденья
Ходят здесь и до сих пор,
Но для легкости хожденья —
Ходят все они без шпор…
«Вдоль Наровы ходят волны…»
Вдоль Наровы ходят волны;
Против солнца — огоньки!
Волны будто что-то пишут,
Набегая на пески.
Тянем тоню; грузен невод;
Он по дну у нас идет
И захватит все, что встретит,
И с собою принесет.
Тянем, тянем… Что-то будет?
Окунь, щука, сиг, лосось?
Иль щепа одна да травы,—
Незадача, значит, брось!
Ближе, ближе… Замечаем:
Что-то грузное в мотне;
Как барахтается, бьется,
Как мутит песок на дне.
Вот всплеснула, разметала
Воды; всех нас облила!
Моря синего царица
В нашем неводе была:
Засверкала чешуею
И короной золотой
И на нас на всех взглянула
Жемчугом и бирюзой!
Все видали, все слыхали!
Все до самых пят мокры…
Если б взяли мы царицу,
То-то б шли у нас пиры!
Значит, сами виноваты,
Недогадливый народ!
Поворачивайте ворот,—
Тоня новая идет…
И — как тоня вслед за тоней —
За мечтой идет мечта;
Хороша порой добыча
И богата — да не та!..
«Как эти сосны древни, величавы…»
Как эти сосны древни, величавы,
И не одну им сотню лет прожить;
Ударит молния! У неба злые нравы,
Судьба решит: им именно — не быть!
Весна в цветах; и яблони, и сливы
Все разодеты в белых лепестках.
Мороз ударит ночью! И не живы
Те силы их, что зреть могли в плодах.
И Гретхен шла, полна святого счастья,
Полна невинности, без мысли о тюрьме,—
Но глянул блеск проклятого запястья,
И смерть легла и в сердце, и в уме…
«Твоя слеза меня смутила…»
Твоя слеза меня смутила….
Но я, клянусь, не виноват!
Страшна условий жизни сила,
Стеной обычаи стоят.
Совсем не в силу убежденья,
А в силу нравов, иногда,
Всплывают грустные явленья,
И люди гибнут без следа,
И ужасающая драма
Родится в треске фраз и слов
Несуществующего срама
И намалеванных оков.
«Какая ночь убийственная, злая…»
Какая ночь убийственная, злая!
Бушует ветер, в окна град стучит;
И тьма вокруг надвинулась такая,
Что в ней фонарь едва-едва блестит.
А ночь порой красотами богата!
Да, где-нибудь нет вовсе темноты,
Есть блеск луны, есть прелести заката
И полный ход всем чаяньям мечты.
Тьма — не везде. Здесь чья-то злая чара!
Ее согнать, поверь, под силу мне;
Готовы струны, ждет моя гитара,
Я петь начну о звездах, о луне.
Они всплывут, мы озаримся ими —
Чем гуще тьма, тем будет песнь ясней,
И в град, и в вихрь раскатами живыми
Зальется в песне вешний соловей.
Высоко гуляет ветер,
Шевелит концы ветвей…
Сильф воздушный, сильф прекрасный,
Вей, красавец, шибче вей!
Там тебе простор и воля;
Всюду, всюду — светлый путь!
Только книзу не спускайся,
Не дыши в людскую грудь.
Станешь ты тоскою грузен,
Станешь вял, лишишься сна;
Грудь людская, будто улей,
Злых и острых жал полна…
И тебя, мой сильф воздушный,
Не признать во цвете лет;
Побывав в болящей груди,
Обратишься ты в скелет;
Отлетев, в ветвях застрянешь
Сочлененьями костей…
Не спускайся наземь, ветер,
Вей, мой сильф, но выше ней!..
«„Пара гнедых“ или „Ночи безумные“…»
«Пара гнедых» или «Ночи безумные» —
Яркие песни полночных часов,—
Песни такие ж, как мы, неразумные,
С трепетом, с дрожью больных голосов!..
Что-то в вас есть бесконечно хорошее…
В вас отлетевшее счастье поет…
Словно весна подойдет под порошею,
В сердце — истома, в душе — ледоход!
Тайные встречи и оргии шумные,
Грусть… неудача… пропавшие дни…
Любим мы, любим вас, песни безумные:
Ваши безумия нашим сродни!
«Нет, не могу! Порой отвсюду…»
Нет, не могу! Порой отвсюду,
Во тьме ночной и в свете дня,
Как крики совести Иуду —
Мечты преследуют меня.
В чаду какого-то кипенья
Несет волшебница дрова,
Кладет в костер, и песнопенья
Родятся силой колдовства!
Сгорает связь меж мной и ими,
Я становлюсь им всем чужой
И пред созданьями своими
Стою с поникшей головой…
«Ночь ползет из травы, из кустов…»
Ночь ползет из травы, из кустов;
Чуть погаснет закат, проступает;
Нет плотины теням, нет оков;
Тень возникшую тень нагоняет.
И, соткавшись в глубокую тьму,
В темной жизни своей веселятся;
Что и как — не узнать никому,
Но на утро цветы расплодятся!
«Я знаю кладбище. С годами…»
Я знаю кладбище. С годами
Остатки камней и крестов
Стоят застывшими волнами
В подушках мягких, сочных мхов.
Они — как волны — безымянны,
И только изредка, порой,
Возникнет новая могила
Поименованной волной…
Читаешь имя… как-то странно!
В нем просьба будто бы слышна,
Борьба последняя с забвеньем,
Но… прекратится и она!
«На гроб старушки я дряхлеющей рукой…»
На гроб старушки я дряхлеющей рукой
Кладу венок цветов, — вниманье небольшое!
В продаже терний нет, и нужно ль пред толпой,
Не знающей ее, свидетельство такое?
Те люди отошли, в которых ты жила;
Ты так же, как и я, скончаться опоздала;
Волна твоих людей давно уж отошла,
Но гордо высилась в свой срок и сокрушала.
Упала та волна пред юною волной
И под нее ползет бессильными струями;
В них — еле видный след той гордости былой,
Что пенилась, гремя могучими кряжами.
Никто, никто теперь у гроба твоего
Твоей большой вины, твоих скорбей не знает,
Я знаю, я один… Но этого всего
Мне некому сказать… Никто не вопрошает.
Года прошедшие — морских песков нанос!
Злорадство устает, и клевета немеет;
И нет свидетелей, чтоб вызвать на допрос,
И, некого судить… А смерть — забвеньем веет!
«Здравствуй, товарищ! Подай-ка мне руку…»
