Примкнуты штыки и подсумки расстегнуты.
Запалы в гранаты поввинчены намертво.
Присели солдаты в траншее на корточки
с чужими, застывшими, серыми лицами.
Ну что же, товарищ! — вперед так вперед.
Уйми суматошно стучащее сердце.
Пусть будет, что будет, — и стерва-война
промечет свой жребий: орел или решка...
Коростель
Спит на сырой земле усталая пехота, --
согнувшись, сунув руки в рукава.
Туман лежит в низинке над болотом,
и поседела от росы трава.
День снова будет солнечным и знойным.
Дрожащим маревом подёрнутся поля.
И в грохоте орудий дальнобойных
потонет мирный скрип коростеля.
И от жары, усталости и грохота
Пехоту так в окопах разморит,
что сразу даже помкомвзвода опытный
не разберёт – кто спит, а кто убит …
И ничего порой не оставалось,
как разрядить над ухом автомат:
чугунная, смертельная усталость
валила с ног измученных солдат.
На фронте было времени полно
копать, стрелять, швырнуть гранаты, драться,
но не хватало только на одно –
по-человечьи, вволю, отоспаться.
И потому бывалые солдаты
Смотрели на проблему эту:
– Коль повезёт, то выспимся в санбате;
Не повезёт – так, значит на том свете...
Спит мёртвым сном продрогшая пехота.
Покоем дышит бранная земля.
И в зарослях глухих чертополоха
такой домашний скрип коростеля.
Муравей
Здесь нет земли. Один металл.
Ползёшь – колени ноют от осколков.
Здесь столько раз огонь пробушевал,
мин и снарядов разорвалось столько,
что стало – как мёртвая планета,
где и узреть, кроме воронок, ничего,
где, кажется, и жизни вовсе нету,
где не учуешь стрёкота кузнечиков,
где в обожжённой взрывами траве
не путешествует по стебельку плутовка –
в пальтишке красном божия коровка, –
и только рыжий дошлый муравей,
неутомимостью похожий на солдата,
спешит по брустверу куда-то …
Баллада про окурок
Газует игрушечный «газик»
По ленте пустого шоссе,
А «мессер» пикирует сзади,
Подобный гремящей осе;
И как рубанёт по машине
Из двух пулемётов – ого! –
И в клочья клеёнка кабины,
И вдрызг ветровое стекло.
Шофёр – ну рискованный парень! –
Машину ведёт словно зверь:
Одною рукой – за баранку,
Другой – за открытую дверь;
И, высунув голову, крутит
Башкою, следя за пике, –
И толстый холодный окурок
Приклеился к нижней губе.
Коса напоролась на камень!
И, выжав вдали разворот,
Стервятник, чернея крестами,
Навстречу машине идёт;
И выпустив очередь, снова
Заходит в крутое пике, –
Висит и висит у шофёра
Окурок на нижней губе.
И вот, расстреляв все патроны,
В последний, прощальный заход
Пилот вдоль кювета наклонно
Повёл, сбросив газ, самолёт,
И, выйдя из автомашины,
Водитель увидел вблизи,
Как лётчик, ссутуливши спину,
Ему кулаком погрозил.
Но есть же такие ребята!
И тут не промазал шофёр –
И жестом лихого солдата
Закончил лихой разговор.
Потом постоял и послушал,
Пока гул вдали не заглох, –
Достал из кармана «катюшу» –
Погасший окурок зажёг.
Под пулеметным огнем
Старшему лейтенанту В.Шорору
Из черной щели амбразуры –
Из перекошенного рта –
по нас,
по полю,
по лазури –
“та-та-та-та”, “та-та-та-та”.
А мы лежим и хрипло дышим,
уткнувшись касками в траву,
и пули - спинами мы слышим –
у ног тугую землю рвут.
И страшно даже шевельнуться
под этим стелющим огнем…
А поле – гладкое как блюдце,
и мы – как голые на нем.
Он самодур
Он самодур.
Врождённый самодур и тупица.
Но у него на погонах звездочка,
и мы — хотим, не хотим —
должны ему подчиняться.
Он уже загубил половину роты
и собирается погубить другую.
Но и мы кое-чему научились,
и когда он бросает нас
на проволочные заграждения,—
мы расползаемся по воронкам
и ждем, когда ему надоест
надрывать горло из окопа,
он вылезет и начнет поднимать нас
под огонь немецких пулеметов.
Однажды он и сам угодит под него.
Слёзы
Плыла тишина по стерне –
над полем, разрывами взрытым,
и медленно падавший снег
ложился на лица убитых.
Они были теплы.
И снег на щеках у них таял,
И словно бы слёзы текли,
полоски следов оставляя.
Текли, как у малых ребят,
Прозрачные, капля за каплей …
Не плакал при жизни солдат,
а вот после смерти –
заплакал.
Люба, госпитальная сестра
Ах, не одного приворожили
эти невозможные глаза –
трепетные, синие, большие,
как на древнерусских образах.
Словно в бочагах с водою вешней
небосвод качнулся – и затих…
Вот с таких, как ты,
земных и грешных,
и писались облики святых.
Окопный концерт
Днём мы воюем, ночью – лаемся.
От них до нас – ну, метров шестьдесят.
И слышно, когда за день наломаемся,
как немцы по траншее колготят.
Поужинаем. Выпьем по сто граммов.
Покурим… И в какой-нибудь момент
по фронтовой проверенной программе
окопный начинается концерт.
– Эй, вы! – шумим. – Ну как дела в Берлине?
Адольф не сдох?.. Пусть помнит, сукин сын,
что мы его повесим на осине,
когда возьмём проклятый ваш Берлин!..
Заводим фрицев с полуоборота.
И те, чтобы престиж не утерять,
нам начинают с интересом что-то
про Сталина и Жукова кричать.
– Не фронт, а коммунальная квартира, –
Ворчит сержант. – Неужто невдомёк,
что гансы могут – даже очень мило –
к нам, падлы, подобраться под шумок?..
И, видя, что слова не помогают,
из станкача по немцам даст сполна!
Концерт окончен.
Публика – стихает.
И снова продолжается война…
В окружении
Одиночества я не боюсь.
Я боюсь без патронов остаться.
Без патронов – какой я солдат?
А с патронами можно прорваться.
Потрясу у погибших подсумки.
Да и карманы проверю.
И пойду, наподобие зверя,
прямиком – по лесам и болотам.
Буду я, сам за себя отвечая,
под бурчание в брюхе брести, –
и пускай, кому жизнь надоела,
повстречается мне на пути!..
Харчи
(Диптих)
1
Ну, делать нечего!.. Пора сдаваться в плен.
Их трое. На повозке. Пожилые.
Везут чего-то. И кажись – харчи!
И выхожу один я на просёлок.
Винтовки нет, подсумка тоже, распояской:
архаровец, алкаш, бродяга!
– Зольдатен, гутен таг! Них шисен! Их сдаюсь!.. –
И лапы задираю – и стою
распятый, как Иисус Христос.
Подходят. Карабины – за спиной.
– О, рус, плиен? Дас ист зер гут! –
И хлопают, улыбаясь по плечам, –
ну, суки, словно в гости препожаловали!
А я медаль снимаю с гимнастёрки:
– Прошу вас! Битте! Маин сувенир, –
и отвожу за спину руки – как положено.
Я знаю, на какой крючок ловлю я рыбу:
медали их – медяшки против наших!
И – головы впритык – разглядывают «За отвагу».
Я вынимаю финский нож из ножен,
надетых сзади на брючной ремень,
и трижды атакую – стремительно, безжалостно!..
2
Месяц назад – я подался в деревню.
Вышел старик:
– Ну чего тебе тут?..
А-а отощал. Побираешься, значит!
Выдали нас на съедение германцу –
ну и теперича мы и харчуй?..
Нет, не получится, мать твою душу!
Может, и сын мой таскается с вами,
встренешь – не пущу на порог…
Хо! – и медальку, гляди, нацепил.
Понаделали вам всяких медалев,
а воевать – ни хрена не умеете…
Вот тебе парень махры на дорогу,
харч – у германца… Бывай! –
Ну и дверями он так саданул,
что на печи ребятишки заплакали.
На другой день в первый раз я и пошёл харчиться к фрицам.
Ничего! – только хлеб пресноватый да в консервах много перцу.
Противотанковая граната
