Противотанковая граната
Стоял – ссутулившись горбато.
Молчал – к груди прижав гранату…
И навсегда избавился от плена:
исчез в дыму по самые колена.
И в сторону упали две ноги –
как два полена.
Лейтенант
Мы – драпали. А сзади лейтенант
бежал и плакал от бессилия и гнева.
И оловянным пугачом наган
семь раз отхлопал в сумрачное небо.
А после, как сгустилась темнота
и взвод оплошность смелостью исправил,
спросили мы: – Товарищ лейтенант,
а почему по нам вы не стреляли?..
Он помолчал, ссутулившись устало.
И, словно память трудную листая,
ответил нам не по уставу:
– Простите, но в своих я не стреляю.
Его убило пару дней спустя.
Хутор
Старшему сержанту Вячеславу Кондратьеву
Этот хутор никто не приказывал брать.
Но тогда бы пришлось на снегу ночевать.
А морозы в ту зиму такие стояли –
воробьи в деревнях на лету замерзали.
И поскольку своя – не чужая забота,
поднялась, как один, вся стрелковая рота.
И потом ночевали… половина – на хуторе,
а другая – снегами навеки окутана.
***
….Портится февральская погода,
Вечер опускается над степью.
Сиротеет на снегу пехота
поредевшей, выкошенной цепью.
Колкая, звенящая позёмка
заметает, как кладёт заплаты,
минные остывшие воронки,
трупы в маскировочных халатах,
рукавицы, брошенные в спешке,
россыпи отстрелянных патронов,
лужи крови в ледяных узорах –
и живых бойцов, окоченевших
в снежных осыпающихся норах.
Тишина…
Лишь простучит сторожко
фрицевский дежурный пулемёт –
зыбкой, исчезающей дорожкой
снежные и взметёт.
До костей пронизывает стужа
и тоска – до самых до костей.
Хоть бы принесли скорее ужин –
стало бы маленько потеплей…
А позёмка снег гонит, вертит,
И могилой кажется нора:
ведь лежать нам тут
до самой смерти,
или –
что страшнее –
до утра.
Под селом Милеевом – порядок!
П. А. Иванову и Захарову, вдвоём державшим растянутую оборону в августе 1943-го под селом Милеевом Брянской области
– Хрен фашисты нас отсюда стронут!
Ни черта им, жабам, не заметно…
Два сержанта держат оборону
На участке в двести метров.
Замаскировали вдоль траншеи
ППШа, граната и винтовки,
а на флангах вытянули шеи
станкачи – с патронами у глотки.
– Днём мы отдыхаем кверху носом.
Я – сначала, а а потом – Захаров.
Ну а ночью – ходим по окопам
и даём скотине этой жару…
А вчера я сползал к ним в разведку:
гансы в блиндаже хлебали щи;
я не растерялся – случай редкий! –
пулемёт с коробками стащил.
Ох и было, мать честная, звону!
С полчаса плевали против ветра,
Только хрен подавишь оборону,
если два штыка на двести метров.
Иванов лукаво щурит глаз.
Финский нож болтается у пояса.
- Словом, тут порядочек у нас.
Можете, сосед, не беспокоиться.
"Лаптежники"
Лётчику-истребителю Е. П. Мариинскому, Герою Советского Союза, сбившему в воздушном бою три пикирующих бомбардировшика «Юнкерс-87»
«Ю-87» шли журавлиным клином.
Тремя девятками.
Прерывисто гудя.
Шли не спеша, –
рос отдалённый гул,
и вздрагивали листья на деревьях.
Траншеи вымерли:
– «Лаптёжники» летят!..
Мы так их называли потому,
что их шасси не убиралось
и торчало
в кроваво красных обтекателях
под серебристым брюхом – врастопырь.
Одномоторные,
с изогнутыми крыльями,
блестя на солнце жёлтыми носами,
«лаптёжники» прошли над головой –
и развернулись для бомбометанья,
рассыпавшись на три девятки.
– Сейчас закрутят, гады, карусель!..
И точно:
девятка, что пошла на нас, образовала круг,
Гул стал густой и вязкий, как смола.
Со стен траншей посыпался песок.
– Ну, братцы, панихида начинается!
Молись, кто верит в бога…
Ведущий
через левое крыло
перевкрнулся
и, включив сирену,
вошёл в пике –
с надсадным воем,
холодящим сердце.
Он почти отвесно, и когда
казалось, врежется, паскуда, в землю –
от брюха серебристого его
лениво отделилась капля:
бомба!
И, заглушив
натужный мотора
Влезающего в горку самолёта,
хлестал
по спинам
свист
убыстряющей своё движенье бомбы.
– Промажет или нет?
А свист чертил как будто вертикаль,
и было нестерпимо ожидать,
когда же бомба наконец
свист оборвёт
лохматой кляксой взрыва.
И вздрогнула под животом земля,
и взрыв рванул, обдав горячим взрывом,
и в горле запершило от взрывчатки,
и уши заложил шипящий звон,
и комья застучали по спине,
и ты не знаешь – жив ты или мёртв…
Но знаешь –
из ревущей карусели
уже второй «лаптёжник»,
кувыркнувшись,
включил сирену
и вошёл в пике.
И хлещет вновь по нервам вой и свист.
И снова – ожидание разрыва.
И снова – всплеск огня, земли и дыма.
И снова комья барабанят по спине,
прикрытой только плотной гимнастёркой.
– Ну сколько ж это может продолжаться?!
А продолжалось это – бесконечность.
Пока «Ю-87»
не сделал по шесть заходов:
три первых – для бомбометанья,
два – полосуя вдоль траншеи
из пулемётов и орудий,
и заключительный заход –
пустой,
психический,
так – просто для забавы…
И, кончив свою адскую работу,
ушли, усталые, на запад,
цепочкой, друг за другом растянувшись.
Ах, Женя- Женя,
Женя Мариинский! –
где ж в этот день твоя летала «кобра»?
Что страшнее на войне?
Спорили солдаты на привале:
что всего страшнее на войне?..
И сказал один вначале:
– Можете поверить точно мне,
я не первый год ношу портянки,
но всего страшнее на войне –
если атакуют танки.
– Танки что! – ему ответил кто-то, –
С виду вправду страшное зверьё.
А в окопах спрячется пехота,
ты попробуй – выкури Вот бомбёжка – тут иное дело:
тут дрожит душа и тело.
– А чего дрожать? – промолвил третий. –
Самолёт – он только самолёт:
как бы лётчик сверху вниз ни метил,
равно во всех не попадёт.
Вот когда начнётся артобстрел –
на тебя тогда б я посиотрел!..
Слушал- слушал их солдат четвёртый,
табачком дымивший в стороне,
и такой вдруг сделал вывод твёрдый:
– Ну зачем вы спорите без толку?
Ведь всего страшнее на войне –
это когда, братцы, нет махорки…
Сухари на плащ-палатке.
Высокие, но общие понятия подчас не выражают тех истинных чувств, которыми на войне живет солдат.
Генерал-полковник И. Людников
Далеко загадывать здесь — нечего.
Души здесь трезвеют от утрат.
Здесь — с утра дожить бы лишь до вечера,
ну а с вечера — хотя бы до утра.
Думать о дальнейшем — нету смысла.
Сутки, слава богу, продержись,—
потому что гаубичным свистом,
книзу обрывающимся круто,
здесь, в окопах, каждую минуту
чья-нибудь да захлебнется жизнь...
Но, собрав растрепанные чувства,
свыкнешься под эту канонаду
с фронтовым мучительным искусством
жить и от снаряда до снаряда:
сгрудившись, делить на плащ-палатке
сухарей помятые остатки;
кушать, прикрывая от земли
полами шинелей котелки,
костеря разбавленную водку
и в зубах навязшую перловку;
следуя хозяйственной привычке,
экономить курево и спички,
потому что на день тут
двадцать грамм махорки выдают;
даже прикорнуть накоротке
где-нибудь в окопном закутке,—
и, себя не чувствуя пропащим,
поглядеть, как, шаркая о стенки,
по траншее волоком протащат
чьи-то бренные останки...
Быта повседневного трясина
на войне — спасающая сила.
Уличные бои
