ПОД ОДНИМ НЕБОМ (1960–1962)
Снега нет, стужи нет,
хуже нет таких зим.
Календарь искажен
январем дождевым.
Солнца зимнего нет —
синевы с белизной,
нет и лыжных следов
на опушке лесной.
Нет метелей, и нет
снеговой тишины,
нет взаимных снежков,
мы и их лишены.
Жалко лет, жалко дней,
жалко долгой любви;
больно мне, трудно ей —
как душой ни криви!
Не приходит мороз,
нет слепящего дня,
чтобы он, как наркоз,
обезболил меня.
Где же он, где же он,
почему его нет,
запорошенных звезд
замороженный свет?
Все туман да туман,
без зари на заре…
О, жестокий обман —
теплый дождь в январе!
Начинался снегопад,
будто небо в набат
стало бить — стало быть,
начался снегопад.
Опускаться, как занавес
белого сна,
кисеей без конца
начала белизна,
и последний, единственный
градус тепла
превратился в оконную
пальму стекла…
Вот и боль заморозилась,
полдень настал,
сердце в гранях застыло,
как горный хрусталь,
и не чувствует больше!
Морозный, дневной,
стал зеркален и бел
этот мир ледяной.
О, холодное солнце
февральских небес,
ты теперь — лишь глаза
ослепляющий блеск;
ты бессильно царишь,
золотишь купола,
а на иней в окне
не хватает тепла.
Солнце молча стоит
далеко от земли,
а теперь и метели
весь мир замели.
Наконец-то апрель,
наконец-то капель,
Наконец-то запел
хор весенних капелл;
наконец-то поплыл
по реке никуда
беспредметный рисунок
разбитого льда.
Громоздясь под железной
оградой моста,
он исчезнет, растает,
сотрется с листа,
растворится бесследно
в теченье Оки,
станет слитной водою
спокойной реки.
Так и ты, моя боль,
грудой битого льда
оплываешь, уходишь
в свое никуда,
в половодье сливаешься,
в солнечный мир,
где плоты осмоленные
тянет буксир;
где размыто последнее
зеркальце льда,
где до нижней отметки
спадает вода…
Мой родной, мой земной,
мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
наклонясь, как гончар,
вертит влажную глину,
с любовью лепя,
округляя, лаская,
рождая тебя.
Керамической печью
космических бурь
обжигает бока
и наводит глазурь,
наливает в тебя
голубые моря,
и где надо — закат,
и где надо — заря.
И когда ты отделан
и весь обожжен,
солнце чудо свое
обмывает дождем
и отходит за воздух
и за облака
посмотреть на творение
издалека.
Ни отнять, ни прибавить —
такая краса!
До чего ж этот шар
гончару удался!
Он, руками лучей
сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
бери, мол, дитя!
Дорожи, не разбей:
на гончарном кругу
я удачи такой
повторить не смогу!
Снова с древа познания
зла и добра
нами сорвано яблоко —
тайна ядра.
Снова огненный меч
у захлопнутых врат,
смерч и взвившийся столп,
серный ливень и град.
Снова надпись гласит:
«Возвращения нет…»
Рай за раем теряли
мы тысячи лет
и теряем, теряем
попавший под вихрь
этот мир, и себя,
и любимых своих.
Но и маленький глобус,
как плод, разломив,
мы не в силах поверить,
что кончится миф
o не знающем смерти,
о вечной земле
с синим небом и хлебом
на белом столе.
Было ж солнце как солнце,
луна как луна!
Ни плутонии, ни стронции
не трогали сна
новорожденных в яслях,
влюбленных в траве,
островов на реке,
облаков в синеве…
Разве мы не способны
всему вопреки
вырвать огненный меч
из грозящей руки?
Разве я и на боль
и на смерть не готов,
чтобы вырастить сад
из запретных плодов?
Шел я долгие дни…
Рядом шли лишь одни,
без людей, без толпы,
верстовые столбы.
Шел я множество лет…
Как-то в солнечный день
увидал, что со мной
не идет моя тень.
Оглянулся назад:
на полоске земли
тень моя одиноко
осталась вдали.
Как затмение солнца,
осталась лежать,
и уже невозможно
мне к ней добежать.
Впереди уже нет
верстового столба,
далеко-далеко
я ушел от себя;
далеко я ушел
колеями колес
от сверкающих глаз,
от цыганских волос.
Далеко я ушел
среди шпал и камней
от лежащей в беспамятстве
тени моей.
Этот мир! Не хочу
покидать этот мир —
мир садов и болот,
мир лачуг и Пальмир;
мир смерчей и миражей,
пустынь и морей,
мир потопов и засух —
мир жизни моей;
мир глухих переулков,
любви и беды,
мир больничной кровати,
мир просьбы воды;
мир обширных галактик,
мир тесных квартир…
Не хочу, не хочу
покидать этот мир!
Пусть погаснет мираж,
пусть рассыплется смерч,
усыпи меня, ночь,
погреби меня, смерть!
Но и орбитах частиц
среди звездных кривизн
разбуди меня, день,
воскреси меня, жизнь!
Чувство зла и добра,
чувство льда и тепла,
утоленья и жажды,
воды и весла
отбери, и верни,
и опять отними,
и опять на рассвете
верни в этот мир —
мир прощанья для встреч,
мир близких имен,
мир надежды на завтра,
мир красных знамен;
мир реки для причала,
семян для полей,
мир конца для начала —
мир жизни моей!
Отчего чудится
старина мне?
Крыши изб грудятся
в смоляном сне.
И чадят зарева,
и кричат матери:
кровью чад залило
в теремах скатерти.
И лежат воины,
а на них вороны,
их зрачки склеваны
сквозь шелом кованый.
О, шатры пестрые
кочевых орд!
На Буян-острове
богатырь мертв…
А отцы крестные
без голов — голые.
Все чубы сбросили
на колах головы.
И, блести перстнями
колдовских стран,
на ковре Персии
пьет шербет хан…
Почему ж кажется
этот сон мне?
Я ж сидел, кажется,
на сыром пне;
я дремал чуточку
у лесных плах,
я строгал дудочку,
чтоб манить птах.
Вел слепца за руку
вдоль речных волн
и смотрел на реку,
на крутой холм.
Там, как стол с утварью,
погружен в дремль
на заре утренней
золотой Кремль.
Калита, что ли, ты?
Ярослав-царь?
Что грозишь золотом,
как грозил встарь?
Царь Иван молится?
И опять головы,
как дрова, колются
по всему городу?
Или шел залами
государь Петр
принимать с карлами
шутовской смотр?
Он треух с пряжкою
натянул на ухо,
епанчу фряжскую
застегнул наглухо.
Снег лежит пологом.
Холода. Темь.
Врылся Царь-Колокол
в мать-сыру земь.
Но собор кажется
пирогом сказочным,
расписным, пряничным
на столе праздничном.
На камнях хоженых
собрались голуби
и из крыл сложенных
тянут вниз головы.
Тишина в городе.
Бьют часы шесть.
Никогда воронам
не клевать здесь.
А теперь слушай:
как уснешь вновь,
береги душу
от дурных снов.
