В ПУШКИНЕ
Подумать,
сколько дел
у метел и лопат!
Лицейский
старый сад
засыпал листопад,
и Царское Село,
как лето,
отцвело.
Но все летят с ветвей
обрывки
летних дней.
К скамье из чугуна
спустился
желтый лист;
над ним литой рукой
подперся
лицеист.
Он думает,
пока
сад, осыпаясь,
вянет:
«Унылая пора,
очей очарованье,
приятна мне твоя
прощальная краса…»
Засыпана скамья.
Осыпались
леса.
И листья
все желтей,
и ветер вертит их.
А лицеист
уснул
среди стихов своих.
О русских моряках
преданье
берегущий —
на островке в саду
поставлен
«Стерегущий».
Он потерял своих
и вышел в тыл
к японцам,
к нему — наперерез
шли флаги
с желтым солнцем.
На шлюпки!
Двадцать рук
оторвались от троса,
но в корабле,
внизу,
остались два матроса.
Зальются
очи вдов
горючими слезами…
— Микаде, что ли,
сдать
Андреевское знамя?
Помилуй нас господь!..
Задраить
горловины… —
И клепаный кингстон
как зев
открылся
львиный.
И родился фонтан.
Предание
хранит он.
И Тихий океан
волнуется
гранитом.
Не устает
вода
в кингстон открытый литься.
И живы
имена
на бронзовой таблице…
Сиять шапки!
Слава им.
На рукотворной глыбе
живут
два моряка.
Не умерла их гибель.
Но есть
и Красный флаг!
На пристани у пирса
другой судьбы
корабль
к граниту прикрепился.
Он дремлет.
Тишина.
Лишь пушки да приборы…
Но как мне увидать
вас,
моряки «Авроры»?
Где первый комиссар?
Где бомбардир-наводчик?
И делегаты
где
от питерских рабочих?
Ваш крейсер
в три трубы
пол — от кормы до носа!
Но как
вам доложить,
куда ваш залп донесся
и как
на кумаче
призыв «За власть Советов»
стал
утренней зарей
двух полушарий света?
Где ваши имена?
Куда вы делись,
братцы?
Нам надо ж постоять,
подумать,
разобраться,
кто жив,
а кто погиб
с заветными словами…
И шапки снять
с голов,
склоненных перед вами.
Весь Ленинград
вас ждет.
Пора и в бронзу влиться,
чтоб были
всем видны
живые ваши лица.
Ни взгляда.
Ничего
не говорит искусство.
Товарищи!
Без вас
на набережной пусто.
Звенит
Двадцатый век,
вплывая в новогодье.
На верфи,
среди вех
в балтийском многоводье,
рождается корабль…
Над ним —
из кранов арка.
Он смотрит сверху в рябь.
Прочна
электросварка
на незаметных швах.
Ему семь дней без году.
Сегодня —
первый шаг
со стапелей на воду.
Рождается корабль.
Он
ледоколом будет.
Всей Арктики кора
ему
подвластна будет.
Дадут тепло
и ход
урановые стержни,
и разойдется
лед,
покрытый пухом снежным,
оставит он
как след
не ядовитый стронций,
а новой жизни
свет
под ледовитым солнцем.
На корпус молодой
глядит
с улыбкой детской
кораблик золотой
иглы Адмиралтейской.
И по пути
на верфь
вдоль невского простора
сигналит:
«Все наверх!»
любовь Невы — «Аврора».
Два спутника летят
к нему
вокруг планеты
и первыми хотят
отметить новость эту!
Рождается
корабль.
Я правды не нарушу,
когда скажу:
не слаб
в него вложивший душу
советский человек —
монтажник
или автор.
Он создал на Неве
одно из лучших завтр —
реактор жизни,
где
стал — не бездушным катом,
а братом —
на людей
работающий атом.
Я счастлив,
что живу,
когда живым кристаллом
сбываться
наяву
несбыточное стало;
что новый ледокол
уже водой обрызган,
что слово
«далеко»
сошлось со словом
«близко»;
что Партия,
чью мысль
над миром поднял Ленин,
по льдам нас провела
на мыс
Осуществленья.
В путь!
Людям покажись!
Пусть Хиросима видит,
чье сердце
любит жизнь,
чье — злобно ненавидит.
Советский человек,
твой подвиг благородный
спасает
мир и век
от смерти водородной;
твой труд —
надежный щит
рождающимся детям,
и вечный лед
трещит
для счастья на планете!
А на Неве
корабль
глядится в отраженье,
в похожий
на Октябрь
день своего рожденья.
Вот —
Смольный институт…
Под меловым карнизом
уж сорок лет
идут
столетья коммунизма.
И тут стоял Джон Рид.
И, кажется,
опять он.
Блокнот его открыт.
Октябрь
ему понятен.
Понятен дым костров,
понятен каждый митинг,
и Ленин —
с первых слов
понятен,
вы поймите,
американцы!
Джон
нас понял с полувзгляда.
Такими вот,
как он,
вам бы гордиться надо!
По-летнему
раскрыт
его рубашки ворот;
сквозь патрули
Джон Рид
проходит через город.
Толпою
Летний сад
заполнен до обочин.
Садится
самосад
он покурить с рабочим.
А рядом крик с трибун:
— Спасите Русь
от хама!
Встал
большевицкий гунн! —
ораторствует дама.
Через плечо пальто
и в Смольный,
там — горнило.
Рид разобрался:
кто
Керенский, кто Корнилов…
Америка!
Твой сын
нас понял с полувзгляда.
Таким —
как он один —
тебе гордиться надо!
Впервые
в равелин
до камеры конечной
министров провели…
Насилие?
Конечно!
Буржуев гонят вниз
ко всем чертям
собачьим!
Но так начнется жизнь,
лишь так,
и не иначе.
С насилия!
С атак!
С дыр в красоте ампира!
Начнется
только так
будущее мира.
Так думал и Джон Рид,
слагая
строки скорые;
блокнот его раскрыт
на первых днях
истории.
Америка!
Твой сын
не подкачал, не выдал.
Из-за
штыкастых спин
он солнце мира видел!
Что может быть ценней
души,
не знавшей фальши?
А наши
Десять Дней
мир потрясают
дальше!
