class="p1"> никогда
прошу вас!
Из журнала «Литературное обозрение»
Шли бодро
шли и шли
мимоходом сшибая палками цветы
и ломая хребты доверчивым собакам
шли и звали идти с собой
и клялись
что их никто не остановит
их и не остановили
так они и ушли куда-то
больше их не видели
цветы снова растут
собаки снова бегают
говорят, новые идут
тоже с палками.
Из сборников «День поэзии»
Кто-то говорит для одних,
кто-то говорит для других,
кто-то говорит для третьих.
Трудно, конечно,
говорить всему человечеству,
стоя на холодном ветру
перед лицом всей вселенной.
Но надо,
обязательно надо
говорить
всему бесчисленному человечеству
перед лицом
всей необъятной вселенной,
не опасаясь
пронизывающего до костей
космического ветра.
Надо сказать человечеству
все, что думаешь.
Пусть оно удивится,
или расхохочется,
или задумается,
или заплачет.
Нельзя ничего
от него скрывать.
Многие о чем-то мечтают.
Одни – временами,
другие – частенько,
а третьи непрерывно
о чем-то мечтают,
непрерывно.
Многие на что-то надеются.
Одни – слегка,
другие – очень даже,
а третьи – со страстью,
с жаром,
от всего сердца.
Многие чего-то опасаются.
Одни – чуть-чуть,
другие – весьма,
а третьи ужасно
чего-то опасаются,
ужасно.
Но некоторые
ничегошеньки не опасаются,
вот в чем несчастье!
Вышел я на берег моря
с душой открытой,
и ветер,
ворвавшийся в душу,
все в ней
разворошил.
Зачем же,
зачем же
вышел я на берег моря
с душой, распахнутой настежь?
Ведь знал же,
что ветер
ворвется в нее
немедля!
А затем я и вышел,
душу свою не прикрыв,
чтобы ветер в нее ворвался
и устроил в ней
кавардак полнейший —
именно затем!
Надоел мне порядок,
царивший в душе.
«Я накормил бы всех детей мороженым…»
Я накормил бы всех детей мороженым,
всем женщинам вручил бы по цветку,
а стариков лишил бы страха смерти,
да как-то некогда,
дел по горло.
Я море обнял бы,
расцеловал бы землю,
прижал бы к сердцу синий небосвод,
да все стесняюсь —
совестно на людях.
Ах, братцы,
надо понемножку сомневаться
в самом себе,
в способности детей
построить башню вавилонскую
из снега
и в предсказаниях погоды,
и в гаданьях
до наглости навязчивых цыганок,
а также в том,
что спящие вулканы
вдруг не проснутся с грохотом
однажды.
Помучиться сомненьями
не грех,
повоевать с сомнениями
полезно.
А без сомнений
как-то скучно,
братцы,
честное слово.
Неопознанный летающий объект
Когда я летаю,
меня никто не узнает.
Одни принимают меня за дирижабль
(маловат я для дирижабля),
другие говорят, что я аист
(для аиста я слишком велик),
третьи утверждают, что я воздушный змей
(но где же тогда мой хвост?).
«Это же я!» —
кричу я,
летаю и все кричу.
«Это же я!» —
ору я изо всех сил
а сам все летаю.
Сергий из Радонежа
(картина Рериха)
Медведь ел хлеб.
Сергий смотрел на него.
До чего же вкусный был хлеб!
Как пряник!
Время еще спало.
Медведь ел хлеб.
Черный нос его влажно блестел.
До чего же весело было Сергию!
Он смеялся.
Время проснулось и потянулось.
Медведь съел хлеб
и благодарно лизнул руку Сергию.
До чего же шершавый
был язык у медведя!
Кожу оцарапал.
Время стало и пошло.
Сергий работал.
Медведь смотрел на него.
До чего же розовые были стружки!
Как закат над Радонежем.
Время блуждало в окрестных лесах.
Сергий обтесывал бревно.
Топорик блестел на солнце.
До чего же ярко блестел топорик!
Медведь зажмурился.
Время продиралось сквозь густой ольшаник.
Сергий вытер лицо рукавом.
Крыша была готова.
До чего же обрадовался медведь!
Даже приплясывал!
Время вышло на поляну и стояло молча.
Стены с высокими башнями,
купола с золотыми звездами.
Время ходит вокруг и удивляется.
Сергий спит в своей раке.
До чего же сладко ему спится!
Даже завидно.
Эта женщина и эта крепость
В этой крепости сидели декабристы
а теперь
здесь сидит эта женщина
с гордым профилем.
В этой крепости сидел Достоевский,
а теперь
здесь сидит эта женщина
с большим ртом.
В этой крепости сидел Чернышевский
а теперь
здесь сидит эта женщина
с прямыми светлыми волосами.
Она сидит здесь каждый день
с девяти утра и до шести вечера.
В этой крепости я как дома.
Эта женщина водит меня
по всем закоулкам
и открывает мне
все двери.
«Погляди, – говорит она мне, —
здесь лежит Анна,
там – Павел,
а здесь никто не лежит,
здесь свободное место».
Перед смертью
я пойду в горсовет
и попрошу разрешение.
Эта женщина
будет говорить туристам:
«Поглядите,
здесь лежит Елизавета,
там – Александр Первый,
а тут – один мой знакомый,
он занял свободное место».
Эта женщина переживет меня,
я уверен.
…судьба – загадочна, слава – недостоверна.
Марк Аврелий
Долгожителей в русской поэзии мало. И Геннадий Алексеев не из их числа. Первая его книга вышла в 76-м, последняя прижизненная в 86-м. Книг было четыре: «На мосту», «Высокие деревья», «Обычный час», «Пригородный пейзаж». За десятилетие поэт успел высказаться. Услышали его, как часто бывает, не столь многие. Но услышали. Без стихов Алексеева не обошлись ни антологии русского верлибра Джангирова, ни евтушенковские «Строфы века». А все же по-настоящему поэт не прочитан. Малоизвестен. Верность свободному стиху у нас и до сих пор не слишком ценится. Вокруг стихия силлабо-тоники, гул перекрестной рифмы.
Эпилог написанного от первого лица и во многом о себе романа Геннадия Алексеева «Зеленые берега» начинается с фразы «Моя смерть была загадочной и произвела сильное
