class="poem">
этот вечный грохот барабана!
если бы не барабан!
о если бы не барабан!
я бы спал стоя
если бы не барабан
Стихи эти отчетливо перекликаются и с пастернаковским «Не спи, не спи, художник», и с гейневским «Бей в барабан и не бойся беды…» В них ощущение неблагополучия и осознание некой внутренней задачи – противостоять дисгармонии несвободы и в свободе искать гармонию.
Несмотря на интимность тона и жеста, отсутствие актерства и наигрыша, лирику Геннадия Алексеева можно было бы назвать театром одного актера. В его книгах монологи, задушевные разговоры с читателем, который понимает его с полуслова, и, на худой конец, с самим собой, сменяются диалогами.
И чем фантастичней сюжет, образ, тем обыденней речь.
Был он чудной какой-то —
на голове его
росло дерево,
корни торчали из ушей.
На ветвях сидели птицы
и громко пели.
Когда он ходил —
дерево раскачивалось,
когда он нагибался —
птицы взлетали
и кружились над ним,
когда он выпрямлялся —
птицы снова садились
и принимались петь.
Спал он стоя,
чтобы не тревожить птиц.
Корни не подрезал,
чтобы не беспокоить дерево.
В его стихах всегда что-то происходит.
Происходит в Ленинграде-Петербурге.
Бежит по Невскому лошадь, на которую фыркают машины, потом несется кентавр, вступают в действие Александровская колонна, Исаакий, статуи Летнего сада, сфинксы. И прохожие, чаще – женщины, девушки, дети. Это мир, где прозаически подчеркнутые подробности не мешают его воздушности и одухотворенности.
Грустная сказочность, иронический трагизм этого мира романтичны. Поэт любит смотреть на облака, проплывающие над ним, он открыт природе, но это городской или пригородный пейзаж. Его город неотрывен от человека, который создал и населил это пространство и живыми людьми, и ожившими образами, среди которых так много античных теней – Геракл, Сизиф, Клеопатра, Цицерон, Катулл с Лесбией, Тибулл, Гипатия – дочь Теона… Эти персонажи, вочеловечиваясь, входят в жизнь поэта. Вроде бы здесь некая, подчеркнутая умной иронией поэтическая игра, предлагаемая читателю. И все же она не исключает и более глубокого, мистического отношения к этому алексеевскому мифу.
Вспомним Даниила Андреева, который с крайней серьезностью наделил подлинной жизнью в иных мирах не только литературные образы, но и свои детские игрушки. В стихах «Игрушечному медведю, пропавшему при аресте» он писал о своей детской вере в то, что «в будущем раю Мы непременно будем с Мишей». Эта детская вера в «Розе Мира» получила внятное обоснование.
Геннадию Алексееву, далекому от мистики, близко это одухотворенно детское отношение к миру. О своей лирической вере он говорит с ироничной улыбкой, скрывающей ребячье смущение.
Геннадий Алексеев мастер лирического сюжета. Развитие его поэтической мысли всегда естественно в своей прихотливости. Его ирония умна и добродушна. А сюжет строится по почти фольклорным законам с использованием параллелизмов. Чем неожиданней, раскованней в своих мотивах Алексеев, тем больше он стремится к точности слова и композиционной органичности. Вот стихотворение, называющееся «Браггарагуга» (1978):
Облако плыло на юг
по облаку бежал таракан
глядите какой таракан! —
воскликнул кто-то
Браггарагуга! —
подумал я усмехнувшись
(так называли мы в юности
этого таракана)
как постарел ты однако
бедный Браггарагуга!
Раньше ты бегал проворнее
по облакам
Свободные стихи всегда сложно цитировать. Они не раздергиваются на строки и строфы, их нужно приводить целиком. Тем более стихи Алексеева, лирический сюжет в которых так важен.
Но книга его «Я и город» завершается циклом сонетов.
Как настоящий мастер, он прекрасно чувствовал рифму и отказался от нее для того, чтобы написать именно такого поэта, какого хотел, каким был.
Процитируем последний терцет сонета, завершающего его посмертную книгу. Вот о чем он писал свои неповторимые стихи:
Она и он. Ты, вы и мы. Они и я.
Все наши пропасти, все наши пасторали,
Все наши шалости и ужас бытия.
Борис Романов
Журнал «Арион» № 4-2002
Тибулл. Элегии, кн. I. Эллегия VII. Перевод Л. Остроумова
