1917
Калигула, твой конь в сенате.
Г. Р. Державин.
«А, наше вам! Уже запарившись с утра? –
Среди заезжего двора
Хавронья подошла к извозчичьей лошадке. –
Ну как делишки? Все в порядке?»
«Куда уж там! – вздохнул одер. –
Всю холку сбил и спину стер…
С рассвету до ночи в закладке.
Заездили совсем. Подохну. Пропаду.
На что уж стал похож? Иной в мои-то годы…»
«Зато, пожалуй, по труду,
Большие и доходы?»
«Доходы? – Полились тут слезы у коня. –
Ах, лучше б я на свете не жил.
Надысь один седок меня,
Считай, час битый проманежил, –
Гнал во всю прыть, шумел, грозил:
„Смотри ты у меня“. А вылез у сената,
Полтинник сунул. Чем не плата?
„На, – говорит, – подлец, да знай, кого возил“.
Должно, сенатора… Особа.
За что ж меня ругать? С чего такая злоба?
Конь? Ну так что же: конь. Пример, кажись, не нов:
Мне слышать довелось от рысаков соседних,
Что кони тож не из последних.
И случай был, что конь достиг больших чинов
И заседал в сенате тоже.
Да, чушка. Хоть оно хвалиться и не гоже,
А все же…
Да ты ведь не поймешь…. Сказать те не во гнев:
Свинья – ну что свинья? Одна дорога – в хлев.
А конь…»
«Ну, брат, свиней ты уж оставь в покое, –
Хавронья хрюкнула, – всяк знает: в наши дни…
Да наклонись ты, шут. Ведь мы тут не одни.
Я на ухо тебе сейчас скажу такое…
Слышь… не свинья, а вепрь… Он малость мне сродни…
А вот еще… о ней газеты так шумели…
Живет – не нам чета: расперло с отрубей…»
Конь фыркал: «Что ты врешь? Да ты в своем уме ли?
Тьфу! Не поверю, хоть убей!..»
* * *
Не договаривать, конечно, неудобно,
«Секреты» чушкины я б изложил подробно,
Когда бы все слыхал, но – я не виноват –
Я на уши немного туговат.
В далеком-предалеком царстве,
В ненашем государстве,
За тридевять земель
Отсель,
Средь подданных царя мудрейшего Тофуты
Случилось что-то вроде смуты.
«Разбой! – кричали все. – Грабеж!»
Шли всюду суды-пересуды:
Порядки, дескать, в царстве худы,
Насилья много от вельмож!
Одначе
Хоть бунтовали все, но в общей суете
Верх брали те,
Кто посильней да побогаче:
«Чем лезть нам, братцы, напролом,
Нарядимте послов – Тофуте бить челом;
Проведавши от них о нашей злой обиде,
Царь нас рассудит в лучшем виде».
Но – то ли сам дошел, то ль расхрабрясь от слов
Вельможи главного, злодея Протоплута,
Не допустил к себе послов
Мудрейший царь Тофута.
«Нелепо, – молвил он, – мне слушать их, зане
Все, что известно им, известно также мне.
А ежли что мне неизвестно,
О том им толковать подавно неуместно!»
Но черный люд не сдал: боролся до конца,
Пока не выкурил Тофуту из дворца.
И что же? Не прошло, поверите ль, минуты,
Как власть, отбитую народом у Тофуты,
Присвоили себе все те же богачи,
Да так скрутили всех, хоть караул кричи,
У бедных стали так выматывать все жилы,
Как «не запомнят старожилы».
Пошел в народе разговор:
«Попали мы впросак!»
«Того ль душа хотела?»
«Эх, не доделали мы дела!»
«От богачей-то нам, гляди, какой разор!»
Потолковали,
Погоревали
И богачей смели, как сор.
Жизнь сразу вышла на простор!
Я в этом царстве жил недавно.
И до чего живут там славно,
На свой особенный манер!
Как это все у них устроено на месте
И с применением каких геройских мер,
Вы этого всего нагляднейший пример
В Коммунистическом найдете манифесте.
Что Николай «лишился места»,
Мы знали все без манифеста,
Но все ж, чтоб не было неясности,
Предать необходимо гласности
Для «кандидатов» всех ответ,
Что «места» тоже больше нет.
«„Власть“ тосковала по „твердыне“…»*
«Твердыня власти роковой».
А. С. Пушкин (о Петропавловской крепости).
«Власть» тосковала по «твердыне»,
«Твердыня» плакала по «власти».
К довольству общему, – отныне
В одно слилися обе части.
Всяк справедливостью утешен:
«Власть» в подходящей обстановке.
Какое зрелище: повешен
Палач на собственной веревке!
(Монархическая)
«Раскрасавица ты, моя райская птаха! –
Улещала молодку Лукерьюшку сваха. –
И откуда набралась ты вольного духу?
Вот послушай старуху!
Все добра вить тебе я желаю:
Воротись к своему Миколаю!
Повинися: „Сошла, мол, с ума, –
И невесть, мол, с чего колобродила!“
Где же видано, а? чтобы баба сама
Вдруг собой верховодила? –
Заскрипела старуха опять, в угол глядя: –
Миколаев не люб тебе Дядя?
Али братец его Михаил
Молодаечке мил?
Не? Не вышел, пожалуй, он рылом.
Ну, сойдися с Кириллом!
Не? Постой, что я, старая, тут надурила!
Нету краше на свете, чем брат у Кирилла,
Сущий мед, мармелад, барбарис,
Как? Не люб и Борис?
Вот изволь на тебя угадай-ка.
Разыскалась, гляди ты, какая княжна.
Да какого ж тебе еще надо рожна,
Молодайка?»
Молодайка старухе ответила,
Что ответила – сваха не сметила.
Но, очухавшись кой-как за дверью,
Баба долго бранила Лукерью:
«Угостила… А я ей желала добра!..
Как еще не сломала ребра!»
Господам клеветникам из буржуазных газет*
Лишась последнего стыда,
Старайтесь, господа! Старайтесь, господа!
Вы, дескать, хороши, а мы куда как худы.
Пытайтесь нас разить предательской рукой.
Пусть позавидуют умелости такой
Нас предававшие – еще до вас – Иуды.
Те предавали нас за мелочь, за гроши,
Ведя на нас со всех сторон охоту.
Но вы… вы опытней! Большие барыши
Вас ждут за гнусную работу!
«Земляк!.. Слышь? А земляк! –
Кричал Сурку Хомяк. –
С чего ты мечешься день целый,
Как ошалелый:
Туда-сюда, туда-сюда…
Как будто за тобой погоня?»
«Ой, – засвистал Сурок, – тут верная беда.
Ведь мужики-то…»
«Ну?»
«Вот нукнешь, чертов соня,
Когда кругом начнут помещиков палить!»
«Помещиков? И пусть! Тебе ж чего скулить?»
«Окстись! Начнут панами,
А кончат нами!»
«Постой. У бар и мужиков,
Я чай, война спокон веков.
Отцы их грызлися и деды.
А нам за что терпеть-то беды?»
«За что? Видали дурака?! –
Накинулся Сурок на Хомяка. –
Да мы-то что ж для мужика?
Друзья-приятели?.. Чай, те же дармоеды!»
* * *
Всю речь я собственно, друзья, к чему веду?
Сурок предчувствовал помещичью беду
И бил не попусту тревогу:
Кой-что случилось, слава богу!
Но дни теперь уже не те,
Чтоб снова прибегать к разгрому и поджогу
Пришлося сельской бедноте.
Слов нет, помещики – зловреднейшее племя.
Однакож гнезда их палить – прошло уж время
Всем ясно: кончено их барское житье.
И мужикам не грех план изменить бы малость
Чтоб не брала их после жалость.
Что изничтожили… свое!
