Уголок летнего Арбата, 10 ч. утра
Ослепший на фронте
Солдат
Играет на флейте
Под грохот трамвая.
На рынок Смоленский
Бежит деловая
Толпа
Распаленных заботой
И зноем хозяек,
Не слушая жалобы
Томной и сладкой
На холодность Гретхен,
Что Зибель влюбленный
Цветам доверяет.
Горячее лето
Мороженщик студит
На том же углу,
Рукой грязноватой
На круглую вафлю
Кладя осторожно
Свой снег подслащенный.
Босой, полуголый
Следит ком-со-молец
С нескрытой алчбою
За тающей вафлей
Во рту комсомолки,
Не в силах дождаться
Мгновения пира.
Старик, убеленный
Семидесятой
Зимою,
Подагрик
(Быть может, сенатор
Былого режима —
В лице изможденном
Еще уцелели
Черты олимпийства) —
Без слова и жеста стоит терпеливо
Над жалким лоточком
Тщедушных конвертов
По миллиону
За каждую пару.
В истрепанном платье
Еще молодая
Жена офицера
(Вернее, вдова,
Потому что нет вести
О муже пропавшем
Ни с Сербской границы,
Ни из Берлина
Пять лет с половиной) —
Жена офицера
Из шелковой тряпки
Нашила шляпенок
И чепчиков детских
И, их нанизавши
На тонкой бечевке,
Как вялую рыбу,
Несет на базар.
Лимонно-зеленый
От жизни в притонах
И скудости пищи
Стоит у забора,
Крича «папиросы»,
Шустрый мальчишка.
А выше, на будке,
Пестреют афиши:
«Любовь старика»,
«Приключенье Бим-Бома»,
«Мистерия Буфф»,
«Спешите, бегите,
Скорей покупайте
Заем».
Высоко и тонко,
Как визг поросенка,
То грубо, то дико,
Как хрюканье раненой
Стаи кабаньей,
Автомобильных сирен отовсюду
Несутся гудки.
На перекрестке Малютка
Вам тянет в тугих узелках
Васильки и ромашки.
Купите, купите
Улыбку природы
За пять замусоленных
Красных бумажек,
А девочка купит
На них поскорее
Любезную ей
Сладковатую гадость
В двух тоненьких вафлях.
Цветочку средь камней,
Столица и ей
Подарит на мгновенье
Прохладу и радость
За пять замусоленных
Красных бумажек.
24 июня — 7 июля 1923, Москва
«Оттрезвонил пономарь к обедне…»
Оттрезвонил пономарь к обедне.
Прихожане расползлись, как муравьи,
В переулках, в улицах соседних
В тесные свои мурьи.
В жарких кухнях пахнет пирогами,
Покрестившись, станут пить морковь
И рассказывать всё теми же словами
Много раз рассказанное — вновь.
Старики взберутся на постели
И, от мух укрывшись, станут спать,
Молодежь пойдет бродить без цели,
Дети будут в чижика играть.
6–7 июля 1923, Сергиев Посад
Черен и глух
Посад
В этот час,
Ноябрьским туманом повитый.
Лишь с колокольни прожектора глаз
Белизной своей ядовитой
Мрак рассекает густой.
Боже мой,
Что за грязь!
Квакает,
Чавкает,
Липнет,
Скользит под ногой.
Фонарь мой погас.
Спички забыты.
Ветер шумит по верхушкам берез.
Близок мой дом —
Это — мост,
Это — канава,
Нужно держаться,
Не отклоняясь
Ни влево, ни вправо —
Иначе придется упасть…
Боже мой,
Что за грязь…
Вот и ограда
Жилья,
Где, чадя и мигая,
Догорает
Лампада моя.
8 ноября 1923, Сергиев Посад
Я живу в избе курной.
Злой паук живет со мной.
Злой паук со мной живет.
Пряжу день и ночь прядет.
Пряжа черная крепка.
Липкой сажей с потолка
Мне засыпало глаза.
Дверь найти впотьмах нельзя —
Не уйти от паука.
9 ноября 1923
Бесплодные мысли во время головной боли
I. «Это не сон и не фантасмагория…»
Это не сон и не фантасмагория,
Порожденная болью головной —
Старуха старая, точно мхом поросшая
(С кровати улица мне видна в окно),
Старуха старая, как щепка тощая,
До земли пригибаясь,
На спине своей сгорбленной,
Как дом, огромную
Тащит вязанку дров.
День ноябрьский железно суров.
И мимо, мимо идут молодые
С руками пустыми.
И никто, никто
Не спросил, оглянувшись:
«За что
Она, а не я
Несет это страшное бремя
Бытия?»
Никто не помог старухе.
И я
В свое время
Не очень-то им помогала —
Старым, больным —
А теперь уж и времени мало
Осталось под солнцем земным.
II. «И это не сон, что вокруг…»
И это не сон, что вокруг
Люди от голода мрут.
А у нас тут
И фрукты, и сладости,
И надежда на Божью благодать.
Но это сон, что есть в мире братство,
Что идет вперед человечество,
Что каждому есть дело до каждого
И что утолится
От перемены правлений
Всякая боль и жажда.
III. «На короткой цепи прикована…»
На короткой цепи прикована,
День и ночь рыдает собака
Человеческим страшным голосом
От неволи, мороза и голода.
И хозяин ее, и прохожие
Ухом привычным
Плач ее слушают,
Забираясь в теплое логово,
И верят, что так положено:
Собаке собачья доля.
IV. «Ко всему человек привыкает…»
Ко всему человек привыкает,
К унижению, к боли,
А больше всего
К чужому страданию.
Слепого и параличного
В начале их испытаний
Жалеют,
А потом они — тени привычные
В саду мироздания.
V. «Разорвался ремень на фабрике…»
Разорвался ремень на фабрике, —
Расплющилось лицо у девушки,
И ходит она — безносая.
Все от нее шарахаются:
«Дурная болезнь, заразная».
А впереди — годы долгие,
А вокруг — с носами, здоровые
Невесты, и жены, и матери.
VI. «Отнимается дитя у матери…»
Отнимается дитя у матери,
В смертных муках рожденное,
В несчетных трудах взлелеянное,
Больше жизни своей возлюбленное.
Ходит от горя мать
Как помешанная,
А жить все-таки надо ей,
И, значит, надо утешиться.
VII. «Разные есть утешения…»
Разные есть утешения —
Трудом, в искусстве игрою.
Всяким вином, всяким запоем,
По новым местам шатанием,
Чужим страданием,
Какой-нибудь новой привязкою,
Какой-нибудь сказкою…
12 ноября 1923
I. «Однажды я, зайдя к соседке в сени…»
Однажды я, зайдя к соседке в сени,
Такое странное заметила явленье:
В сенях теснилось несколько козлят,
На каждом — по двое взъерошенных цыплят.
Что значит эта мирная картина? —
Хозяйку я просила объяснить.
«Так им теплей и веселее жить, —
Ответила она, — в сенях ведь холодина».
II. «В неописуемой грязи моя стезя…»
