«Теркин» Твардовского, таким образом, буквально сражался в этой войне.
При всем этом «Книга про бойца» — произведение настоящей, большой литературы, глубоко осмысляющее действительность.
О Великой Отечественной войне уже в ее ходе написаны сотни (а может быть и тысячи) различных произведений разнообразных жанров. Но большая их часть забылась вместе с окончанием войны. О поэме Твардовского пишет критик Ю. Г. Буртин: «Сегодня, через много лет после войны — и каких лет! — в ней нельзя найти буквально ни одной строки, которую хотелось бы пропустить или исправить. Далеко не каждая книга выдерживает проверку временем столь блистательно! Более того, лучшие современные книги о войне наследуют и развивают именно «теркинские» традиции демократизма, человечности и правды».74
Всё написанное Твардовским поражает оригинальностью, поэтической свободой, — читаешь ли хрестоматийные «Ленин и печник», «Рассказ танкиста» или лирические стихотворения последних лет жизни.
Творческая свобода — необходимейшее условие и одновременно свойство поэзии Твардовского. «Писал не свободно, — признается он сам себе в 1942 г. по поводу одного заказанного стихотворения, — т. е. так свободно, когда имеешь в виду только читателя и правду, а здесь полубессознательно приходит некий грубый контроль над каждым словом. И рождается полубессознательная же боязнь «залезать». Остается одно желание написать хорошо, а этого, как известно, очень мало, это даже плохо».75
Внутренняя свобода, естественность поэтической речи, без каких бы то ни было натяжек, фальши, без отказа от своей творческой индивидуальности — одно из самых сильных и стойких ощущений от «Василия Теркина» и поэзии Твардовского вообще. Это ощущение было знакомо уже первым читателям «Страны Муравии». К. М. Симонов вспоминает: «Он не обращался к стихам, чтобы рассказать ими о жизни; он обращался к жизни стихами, и делал это так, словно только так и можно было это сделать. Словно никак ловчее и точнее, чем стихами, и невозможно изложить все, к чему бы он ни обращался».76
С этим связано замечательное свойство произведения Твардовского — его необыкновенная, покоряющая правдивость. Принципиальная позиция поэта состояла в том, что нет и не должно быть в литературе тем невозможных, «запретных», немыслимых. Все, что есть в жизни, может и должно получить отражение и в искусстве, а в годы войны, ставившей людей лицом к лицу со смертью, в этом тем более была прямо-таки насущная необходимость. В неполноте изображения, в недостатке жизненной глубины и правды, в робкой оглядке («что можно, что нельзя») усматривал Твардовский губительный для литературы изъян и тяжкий грех недоверия к читателю, лишающий книгу воздействия на его душу. Не в иллюстрировании уже выдвинутых положений, а в честном и смелом выступлении с партийных позиций со своими наблюдениями, соображениями и выводами видел автор «Василия Теркина» единственно правильное и плодотворное осуществление принципа партийности и ответственности литературы.
Этой позиции, в сущности, Твардовский держался всегда, а не только в поэмах «За далью даль» и «Теркин на том свете». Она и принесла поэту настоящий литературный успех. Уже в «Стране Муравии» жизнь воплотилась во всем ее кипении и со всей сложностью. Все темы — желанные и нежеланные — находят свое естественное для серьезной литературы художественное воплощение в стихотворениях, поэмах, в рассказах и очерках Твардовского.
Все это тем более относится к произведению о таком сложном, противоречивом, героическом и одновременно жестоком явлении, как война, да еще такая невиданная в истории по своим масштабам и жертвам, как Великая Отечественная. «Если не ошибаюсь, Суворову принадлежат слова о том, — говорит Твардовский, — что солдат гордится не только своими подвигами в бою, но и теми лишениями, что он перенес на походе».77 Лукаво сглаживая противоречия, умалчивая о трудностях и лишениях, писатель, по убеждению Твардовского, ущемляет законное горделивое чувство человека, прошедшего сквозь войну.
В самом начале «Книги про бойца» не случайно помещена поэтическая декларация жизненной необходимости «правды сущей» — этого главного эстетического принципа А. Твардовского:
А всего иного пуще
Не прожить наверняка
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Как бы ни была горька.
Книга, действительно, написана «бестрепетно в лицо глядя всякой правде», как сказано в главе «О любви».
Случалось, врал для смеху,
Никогда не лгал для лжи, —
читаем еще в заключительной главке поэмы.
Это — разговор о войне откровенный, серьезный. Показана ее святая справедливость и ее героика, но показан и ее трагизм. Срывающиеся переправы, неудачи в бою, тоскливое чувство беззащитности под минометным огнем в условиях топкого болота, состояние внезапно осознанного полного одиночества солдата, узнавшего о гибели всех его родных и близких… Немногие произведения о войне с такой убедительностью и силой передают всю моральную и физическую тяжесть военной страды.
Тема постоянной смертельной опасности и смерти на войне возникает в поэме неоднократно; читая, никогда не забываешь memento mori, — замечает критик Н. Вильям-Вильмонт.
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа.
— Эти слова глубоко впечатляют своей беспощадной, жуткой правдивостью. Потрясает сознание изображение того, как
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…
Или размышление о том, как не тает снег в глазницах погибших, которым еще выписывается продовольственный паек, как живым, и письма которых, собственноручно ими писанные при жизни, еще идут к ним домой с жутким, механическим безразличием к их судьбе — «не быстрей» в «не тише»…
Смерть на войне показана как дело обыкновенное и даже весьма вероятное:
А убьют, так тело мертвое
Твое — с другими в ряд
Той шинелкою потертою
Укроют — спи, солдат.
Есть целая глава о Смерти и о совсем, кажется, обойденной литературой невеселой работе фронтовой похоронной команды.
Правдиво передает поэт всю незащищенность «обшитого кожей тонкой» человека от этой смертельной опасности:
И какой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только собственной спиной.
С этой опасностью не может не считаться какой бы то ни было живой человек. Он
…в бою не чужд опаски,
Коль не пьян…
Ощущение страха в бою, подавляемое волей, — закономерность, инстинкт, «сила», присущая также и опытным бойцам, выносящая человека «уцелевшим из огня»:
Низко смерть над шапкой свищет,
Хоть кого согнет в дугу.
Цепь идет, как будто ищет
Что-то в поле на снегу.
Острого ощущения страха на войне, правдиво воссозданного в искусстве Гаршиным и Толстым, в советской поэзии едва ли не первым коснулся именно А. Твардовский. «Русский Чудо-человек» убедительно показан им как «святой и грешный» — как у Достоевского, как в «Войне и мире» Толстого. Кажется, ни в каком другом произведении о Великой Отечественной войне невозможно встретить понимающе-теплое упоминание о ветеране ее — в «пивнушке»:
Пусть нас где-нибудь в пивнушке
Вспомнит после третьей кружки
С рукавом пустым солдат…
Все это — не ради оригинальничания или озорства. Одно благодушно-бодряческое настроение, на которое в произведении о войне нетрудно было бы сбиться, не давало столь эффективного и полного художнического исследования событий — войны, человека на войне.
Эта беспощадная правда сочетается у Твардовского с самым горячим патриотизмом и с самой высокой, неподдельной гражданственностью. Верой в победу, бодростью и оптимизмом буквально светятся даже те главы, которые были созданы и напечатаны в самый разгар войны, в тягчайший 1942 и в 1943 г. Книга исполнена жизнеутверждающей силы, и при всем том, что сказано выше о теме смерти и страха смерти, — прав также и сержант Вавилов, в письме которого сказано: «Поэма Твардовского учит забыть о смерти, выбросить ее из головы».78
Но все эти чувства здесь, как и во всем творчестве Твардовского, — скромные, некрикливые, лишенные того, что сам поэт называл «дежурной патетикой» и «лозунговой «словесностью».79
Ничего показного, внешне эффектного, декоративно-плакатного. И в то же время все основывается на высочайшей патриотической идее.
Неоднократно в поэме Теркин выступает как агитатор, и его агитация, рожденная душевной щедростью и внутренней убежденностью, — вполне конкретна и потому по-особому убедительна, действенна.
