Уильям Вордсворт - Избранная лирика

                I grieved for Buonapart_e_, with a vain
                And an unthinking grief! The tenderest mood
                Of that Man's mind-what can it be? what food
                Fed his first hopes? what knowledge could _he_ gain?
                Т is not in battles that from youth we train
                The Governor who must be wise and good,
                And temper with the sternness of the brain
                Thoughts motherly, and meek as womanhood.
                Wisdom doth live with children round her knees:
                Books, leisure, perfect freedom, and the talk
                Man holds with week-day man in the hourly walk
                Of the mind's business: these are the degrees
                By which true Sway doth mount; this is the stalk
                True Power doth grow on; and her rights are these.

                    С печалью смутной думал я не раз
                    О Бонапарте. Знал ли миг счастливый
                    Сей человек? Что он из детства спас:
                    Какие сны, надежды и порывы?
                       Не в битвах, где начальствует приказ,
                       Рождается правитель справедливый —
                       Умом и волей твердый, как алмаз,
                       Душой своей, как мать, чадолюбивый.
                    Нет, мудрость повседневностью жива:
                    Чем будничней, тем необыкновенней;
                    Прогулки, книги, праздность — вот ступени
                       Неоспоримой Мощи. Такова
                       Власть подлинная, чуждая борений
                       Мирских; и таковы ее права.

                 Festivals have I seen that were not names:
                 This is young Buonaparte's natal day,
                 And his is henceforth an established sway —
                 Consul for life. With worship France proclaims
                 Her approbation, and with pomps and games.
                 Heaven grant that other Cities may be gay!
                 Calais is not: and I have bent my way
                 To the sea-coast, noting that each man frames
                 His business as he likes. Far other show
                 My youth here witnessed, in a prouder time;
                 The senselessness of joy was then sublime!
                 Happy is he, who, caring not for Pope,
                 Consul, or King, can sound himself to know
                 The destiny of Man, and live in hope.

                     Каких торжеств свидетелем я стал:
                     Отныне Бонапарт приемлет званье
                     Пожизненного консула. Признанье —
                     Кумиру, и почет, и пьедестал!
                        Бог весть, об этом ли француз мечтал? —
                        В Кале особенного ликованья
                        Я не приметил — или упованья:
                        Всяк о своем хлопочет. Я видал
                     Иные празднества в иное время:
                     Какой восторг тогда в сердцах царил,
                     Какой нелепый, юношеский пыл!
                        Блажен, кто, не надеясь на владык,
                        Сам осознал свое земное бремя
                        И жребий человеческий постиг.

                Once did She hold the gorgeous east in fee:
                And was the safeguard of the west: the worth
                Of Venice did not fall below her birth,
                Venice, the eldest Child of Liberty,
                She was a maiden City, bright and free;
                No guile seduced, no force could violate;
                And, when she took unto herself a Mate,
                She must espouse the everlasting Sea.
                And what if she had seen those glories fade,
                Those titles vanish, and that strength decay:
                Yet shall some tribute of regret be paid
                When her long life hath reached its final day:
                Men are we, and must grieve when even the Shade
                Of that which once was great is passed away.

                      И часовым для Запада была,
                      И мусульман надменных подчинила.
                      Венеция! Ни ложь врага, ни сила
                      Ее дела унизить не могла.

                      Она Свободы первенцем была,
                      Рожденью своему не изменила,
                      Весь мир девичьей красотой пленила
                      И с морем вечным под венец пошла.

                      Но час настал роскошного заката —
                      Ни прежней славы, ни былых вождей!
                      И что ж осталось? Горечь и расплата.

                      Мы — люди! Пожалеем вместе с ней,
                      Что все ушло, блиставшее когда-то,
                      Что стер наш век и тень великих дней.

                Toussaint, the most unhappy man of men!
                Whether the whistling Rustic tend his plough
                Within thy hearing, or thy head be now
                Pillowed in some deep dungeon's earless den; —
                О miserable Chieftain! where and when
                Wilt thou find patience! Yet die not; do thou
                Wear rather in thy bonds a cheerful brow:
                Though fallen thyself, never to rise again,
                Live, and take comfort. Thou hast left behind
                Powers that will work for thee; air, earth, and skies;
                There's not a breathing of the common wind
                That will forget thee; thou hast great allies;
                Thy friends are exultations, agonies,
                And love, and man's unconquerable mind.

                    Несчастнейший из всех людей, Туссен!
                    Внимаешь ли напевам плугаря,
                    Уносишься ли мыслью за моря, —
                    Во мгле, среди глухих тюремных стен, —
                    Будь тверд, о Вождь, и превозможешь плен!
                    Поверженный — сражался ты не зря.
                    Чело твое — как ясная заря,
                    И знаю: гордый дух твой не согбен.
                    Все — даже ветра шелестящий лет —
                    Нашептывает о тебе. Живи!
                    Сама земля и сам небесный свод —
                    Великие союзники твои.
                    Отчаяния горечь, жар любви
                    И ум — вот непоборный твой оплот.

                O, friend! I know not which way I must look
                For comfort, being, as I am, opprest,
                To think that now our life is only drest
                For show; mean handy-work of craftsman, cook,
                Or groom! — We must run glittering like a brook
                In the open sunshine, or we are unblest:
                The wealthiest man among us is the best:
                No grandeur now in nature or in book
                Delights us. Rapine, avarice, expense,
                This is idolatry; and these we adore;
                Plain living and high thinking are no more:
                The homely beauty of the good old cause
                Is gone; our peace, our fearful innocence,
                And pure religion breathing household laws.

                  Скажи, мой друг, как путь найти прямей,
                  Когда притворство — общая зараза
                  И делают нам жизнь — лишь для показа —
                  Портной, сапожник, повар и лакей?

                  Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,
                  Не то пропал! В цене — богач, пролаза.
                  Величье — не сюжет и для рассказа,
                  Оно не тронет нынешних людей.

                  Стяжательство, грабеж и мотовство —
                  Кумиры наши, то, что нынче в силе.
                  Высокий образ мыслей мы забыли.

                  Ни чистоты, ни правды — все мертво!
                  Где старый наш святой очаг семейный,
                  Где прежней веры дух благоговейный?