при свете созерцаю, трепеща,
Вселенную, от камня до хвоща,
скорблю о ней, о зыбкой, переменной,
о скованной, о безнадежно пленной.
Семь обликов скрывающий в себе,
как я пойму хоть что-нибудь в судьбе:
быть может, я - акация ночная,
бросающая семь теней, не зная,
что ими затеню на этот раз?
Здесь души предков вижу я подчас,
во мне сокрытых, - если вспыхнут снова
семь пламеней, семь отсветов былого.
Когда в долинах свет луны свинцов,
они на спинах белых жеребцов
сюда спешат, дорог не выбирая,
окинуть взором даль родного края;
бойцы былые, лошадей гоня,
они уходят искрами огня,
пронзившего столетья. Год от года
мы видим их в час лунного восхода.
Но ветер будет веять и, с норой
расставшись, выдра выть ночной порой,
и лампа над моим недвижным телом
сиять луной на корабле замшелом,
и юноша, которым стану я,
опять придет в прекрасные края,
где ветер веет, где гроза грохочет,
он битву прежнюю продлить захочет,
оберегая в памяти завет:
границ души на картах мира нет".
ЧЕЛОВЕК С ФОНАРИКОМ
Свет; и вот в пятне
света виден мне
малый бугорок:
словно козерог,
он ныряет в ночь
прочь от света, прочь.
С ветки - напоказ
чья-то пара глаз
щурится, смотря
в лучик фонаря.
Шарю на ветру
от бугра к бугру,
но в ночной стране
все враждебно мне.
НОЧНОЙ ДОЗОР
В час, когда Южный Крест вознесен
вместе с созвездьем Пса в эмпирей,
вокруг пакгауза бродит он
среди жуков и нетопырей,
следя, ибо долг служебный таков,
за сохранностью стекол, решеток, замков.
"Когда стихают пристань и док,
на дело выходит ночная рать.
Кто на меня наточил клинок,
кто нынче хочет меня убрать?
День закатил под веки зрачки,
вокруг - убийцы одни да сверчки.
По вечерам на душе непокой:
миллионы черных бродят кругом.
Само собою, склад никакой
не устоит перед этим врагом
если предъявят условья свои
боевые черные муравьи.
Но... надо бояться не только их.
Опасаюсь, как бы час не настал,
когда десятки тысяч цветных
на пакгауз бросит Шестой Квартал".
Он за дубинку хватается зло,
представив, как разлетится стекло.
"Но... основной, несомненно, враг
все-таки белые. Кто не знаком
с этим народом воров и бродяг?
Белые, черные... Все кувырком".
Каждой расе швырнув укор,
старик продолжает ночной дозор.
"Да сам-то каков ты? Как разглядишь?
Ты черный? Белый? Желтый? Цветной?
Ведь это зависит, пожалуй, лишь
от того, к огню ты лицом иль спиной.
Ночь - не Господь, и ей все равно
какого ты цвета, когда темно.
Враги - это те, кто к вечеру впрок
запасают много блестящих ножей,
норовят разбить стекло и замок
и нападают на сторожей".
Он зорок: злодей старался бы зря
укрыться от его фонаря.
"К чему этот склад у границы карру,
или, точней, какова цена
револьверам, станкам и другому добру,
мячам для гольфа, бочкам вина;
мне-то зачем весь этот товар,
вроде лучшего виски и лучших сигар?
Почему я все это стерегу,
хожу кругами, таюсь в тени?
У своих соплеменников я в долгу,
я такой же поденщик, как все они".
Он гасит фонарь, поскольку сам
товарищ бродягам и тощим псам.
Миллионами светят во тьме огоньки,
но жребий людской и тяжек, и груб.
Копошатся белые червяки,
пожирая черной коровы труп.
Все - гнило, все безнадежно старо,
и звезды гложут вселенной нутро.
"Но что за шорох там, вдалеке?"
Он вырывается из полусна,
и снова горит у него в руке
фонарь, и дубинка занесена.
"Получается, значит, что я могу
себя приравнять к своему же врагу?"
Рассвет в небеса посылает весть:
там огни догорают Божьих канистр.
Лучи золотят карнизную жесть,
и просверк чайки ярок и быстр.
Не пропускает души ни одной
Господь, совершая дозор ночной.
ЗАВЕРТЬ
Сколько можешь ты, сколько я могу
оставаться в заколдованном кругу,
где лишь я и ты, где лишь ты и я?
Все летит вокруг, бешено снуя
и себя опережая, - но ужель
превращается вращенье в самоцель?
Только я и ты... Только... И тотчас
непостижный страх настигает нас...
О, куда же ты? О, куда же ты?
В этой заверти все больше быстроты,
мы вращаемся, и кружимся, и мчим,
от тебя я становлюсь неотличим.
О, хотя передохнуть бы на бегу
в этом заколдованном кругу;
время движется, ползет едва-едва
монотонные, глухие жернова,
а круженье опьяняет, словно хмель,
есть ли в нем надежда, есть ли цель?
Сберегу ль себя, тебя ли сберегу,
пребывая в заколдованном кругу,
только бы сберечь... Только... Но тотчас
непостижный страх настигает нас...
О, куда же ты? О, куда же ты?
В этой заверти все больше быстроты,
и вращенье нас в никуда влачит...
Только время мчит, только время мчит.
БРАНДАН
(Цикл сонетов)
ГОРЯЩАЯ КНИГА
Вот - ночь на Троицу, и я пишу,
гляжу в огонь и постигаю ныне,
что только зло стихами приношу,
что место им - в пылающем камине,
и я швыряю - и уже зола
трепещет... Но из огненного зева,
воздев изжелта-синие крыла,
выходит некий ангел, полный гнева:
- Ты истину похоронил в огне,
и потому опять пиши, покуда
не распознаешь в собственной стране,
в глуши и в дебрях, проявленья чуда.
- Но чем докажешь ты, гонец ночной,
что прислан Богом, а не Сатаной?..
ЧЕРНАЯ ГОЛОВА
Где на задворках города клоаки,
разверстые, бурлят от торжества,
с курчавой шевелюрой голова
лежит, размером с хижину, во мраке.
И взгляд грибообразных глаз - свинцов.
Я стал креститься - защититься нечем.
Но рта провал заговорил наречьем
зулусов древних, доблестных бойцов:
- Поживши на одной земле с тобою,
в твой белый рай задаром не пойду:
я лучше буду с предками в аду
готовиться и к празднику и к бою.
Не бойся, ибо злобы не таю:
ты голову уже отсек мою.
ЦЕПЕНЬ
Я в почву тьмы приоткрываю люк
и вижу, ужас подавив бессильный,
как дергается, гадок и упруг,
в утробе мира червь тысячемильный.
Палеозойской, кажется, волне
плескаться довелось на рыле плоском,
и кратеры, что зримы на луне,
подобны бледным, мерзостным присоскам.
И по ступеням я сошел во мрак,
предельно напрягая силы, чтобы
не ощущать, как мой поспешный шаг
отраден мускулам его утробы.
Живущих на разряды не деля,
он всех сжирает. Он - сама земля.
ТОКОЛОШ
Призывный свист летит изглубока,
из омута, затянутого ряской,
и, дотянувшись из воды, рука
ее по икрам гладит с грубой лаской,
и человекоящер восстает,
колебля ил, оказываясь рядом,
ее соски, и бедра, и живот
придирчивым ощупывает взглядом.
Смятение, испуг в ее душе,
она бежит - но, потеряв свободу,
бессильно отдается в камыше,
а он, насытясь, вновь уходит в воду,
и девять лун ей думать все больней
о том, какая жизнь созреет в ней.
ОГНЕХОДЦЫ
Стволы бананов у подножья храма
вдруг озаряются костром, - тотчас
над тяжкою волною фимиама
заводит песню флейта-калебас;
и новички босые узкой тропкой,
омытые, приходят из реки,
но от квадрата алых углей робко
отпрядывают, словно жеребки.
Козленок дикий, тыква - жертвы богу.
И жрец, чтоб вера к людям низошла,
кропит зеленой ветвью понемногу
и дерн, и жар, и потные тела,
и вскоре обнаженными стопами
они легко идут по углям - к Браме.
КРОНОС
Пурпурный мрак перед приходом дня
за окнами свивается в удава,
как склянку в кулаке, зажав меня;
он - клетка мне и вечная оправа.
Я слышу пульс его - прибой времен;
диктует мне закон беспрекословный
себя за хвост кусающий дракон,
боа-констриктор, гад холоднокровный.
Я мню себя свободным иногда,
завидя утром мотылька и птицу,
у речки валят лес, и поезда
спешат за горизонт и за границу;
но ночью вижу: космос - взаперти
в тугих извивах Млечного Пути.
ГАДАНИЕ
Мы словно взяты в корабельный трюм;
родной Капстад из памяти изглажен,
но все же долетает слабый шум
как бы сквозь толщу вод, за много сажен;
там, снизу, - город, сущий под водой,
мир суеты и скудного уюта
ржут лошади, малаец молодой
поет, и слышен зов сорокопута...
Но даже той, что видит чрез года
и расстоянья - не унять тревогу:
встает из бездны мертвая вода
сквозь город призрачный - почти к порогу;
искусству, знаньям - здесь лежит рубеж.
Веревку эту, Господи, разрежь.
ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
Камин в харчевне вновь зовет меня.
Пройдя искус горения и тленья,
я взор не отрываю от огня,
