Иль Моцарта...
Жил человек в Шварцвальде.
Я знал его и восхищался им
В краю родном, который стал чужим, —
Он был жрецом Урании холодной.
Я тоже тщился истиной свободной,
Значки таинственные выводил,
Мой акроним вживлял в них что есть сил,
Вселенную внедрял в число Бернулли, —
Но звуки алгебру перетянули,
Сник мой естественнонаучный пыл...
Ему и мне — нам север вреден был,
Лапша, клопы да враки надоели,
Бездельем тяготились мы...
В ущелье
Ныряет наш фольксваген. На скале,
Слегка поблёскивая в зыбкой мгле,
Маячит изваяние оленя;
Давным-давно, в порыве умиленья,
Его, земле во славу, вознесли
Вольнолюбивым возгласом земли,
Излишне, может быть, сентиментальным,
Но сделанным на совесть, матерьяльным,
Таким, что собственника веселит, —
Что нам обычай подчеркнуть велит
Со снисходительностью...
Нет, не пивом,
Не благонравьем тягостным, а мифом,
С Гельвецией сведя Бахчисарай
И Ганзу, чуден скифу этот край.
В нём грозно всё взывает к подсознанью,
К прародине, к первичному изгнанью,
К предвечному, и дух, густой, как мёд,
В прирейнских землях и лесах течёт
Для нас...
Жил человек в Шварцвальде. Он,
Своим искусством древним упоён,
Водитель был, однако же, исправный,
И мы доехали. Я помню славный
Разноязыкий шумный русский дом
И в нём достаток, нажитый трудом —
Осмысленным, не тем, что нас состарил.
Хозяин — китаист, он кочегарил
На севере, а здесь преподаёт...
Нет, труд не враг душе, наоборот:
Расслабленность — вот малодушье: к людям
Льнёт пошлостью она и словоблудьем,
В жестокости и скуке потонул
Хвалёный артистический разгул,
А чада сердца с нами остаются.
Нет, это вздор: сердца — не продаются
И покаяньем — не искупишь ложь...
Возлюбленную к жизни не вернёшь.
15 сентября 1988
* * *
Архитектура — вот что Ему
Провиделось в предвечную тьму,
И женщину он строит, как дом:
Как ждущий наполненья объём.
Профессор морфологии, сват,
Он сочлененья чтит и обряд.
Он сам не свой до форм. Парфенон
Порывом чувственным вознесён.
В стенах локализованный дух
Разыгрывает действо о двух.
Зиждительная мысль хороша:
Под сводами гнездится душа,
Блаженствует меж линий и числ
Двуполый ритмизованный смысл.
План мира сексуален — и речь
Приличествует в ритмы облечь...
— Довольно рассуждать, помолчи,
Забудешь бутерброд и ключи.
30 мая 1988
* * *
Дине Яблонской
Дорога сворачивает на Камчатку.
Гражданскую, веришь ли, оборону
В нагрузку к языку и литературе, —
Вот что она там преподавала!
Сопки, олени. Поодаль — Чукотка,
Где отпуск учительница проводит.
Холодное, комариное лето.
Полдюжины выцветших фотографий.
Возвращенье. Безвременье, остыванье,
Романы, супружество полупустое.
Качается маятник московский,
Линяет, в кольца свившись, эпоха.
Тут — приговор: от силы — полгода.
Резиновые перчатки хирурга.
Эфир, щекочущий нервы. Морфий.
Апелляция к небу. Оттуда — прощенье.
Теперь — каббала и виноградник
В зелёной, сияющей Галилее.
Судьба, при ближайшем рассмотрении, вышла
Как все. Твоей и моей не хуже.
29 мая 1988
* * *
Был я мал. Судьба была не видна.
Посулила мне старуха одна:
— Вот возьмёшь из рук моих этот цвет,
Станешь ты национальный поэт! —
Я, как водится, вконец оробел:
Колокольчик нежно так голубел...
Засушил его я в книге. Цветок
На загадочную лирику лёг:
Русский классик и большой патриот
В ней Шотландию отчизной зовёт.
Сокрушительный и сладостный хор
Прянул в душу мне: пиратский простор,
Кливер, туч края жемчужны, жираф
Бродит (шею над скворечней задрав)...
Чуть-чуть ёрничала бабушка. Слог
Я не выдумал, а чистым сберёг:
— Внидь в народа твоего мощный дух! —
(Не сказала лишь, какого из двух;
Не сказала, чем талант нехорош,
Если части целое предпочтёшь.)
Звали Агнией сивиллу. Вопрос
Вместе с холмиком травою порос.
Вождь похерен. Атом в ступе растёрт
До тестикул, до желёз и аорт,
Лимфой полнятся рубины Кремля,
Под стеною шевелится земля,
Чёрный колокол утюжит страну,
За обиду выдавая вину...
В Левашове, в предпоследний приезд,
Посетил я покосившийся крест.
Всплыло детство: дачный садик сырой,
Флоксы, грабли, керосинка, Роб Рой...
Верно, молодость мою берегла:
Всё-то знала, да с собой унесла.
4 сентября 1988
1
Харита строгая нашептывает мне:
Венки и почести на этой шаткой сцене
Оставь ребячеству, живи в своей стране
И неразборчивой не угождай Камене.
Хозяйка ветрена и любит мишуру,
Бессмертник скучен ей — милее асфодели.
Другой, немотствующей на чужом пиру,
Подсохший стебелек подносит Боттичелли.
15 марта 1988
2
Харита строгая нашептывает мне
О стройности былой — и хмурится некстати:
— Не слушай никого, живи по старине
И помни, помни об утрате...
Дорожка млечная бежит от маяка
К ногам ее босым, дрожит ее рука,
Весь облик милой хрупок, астеничен.
Харита нежная осунулась слегка.
Ей местный климат непривычен.
Харита строгая — и речь ее странна:
— Не наши пажити, не наши времена!
На встречных не гляди. Их век расчеловечен,
Боязнью высоты и подлостью отмечен.
Сестренка бывшая — хозяйкой на пиру.
Там перси пышные, там любят мишуру,
У этой кумушки — семь пятниц на неделе.
Так неразборчива! Вот завтра я умру,
Останешься один, без ласки, без свирели.
Прощай, люби мою сестру.
Приноровиться не смогла я...
А я нашептываю ей в ответ:
— Мы вместе навсегда, не страшен суд планет.
Твоя сестрица — скука злая.
Мне до сегодняшнего дела нет.
Ты Евфросина, не Аглая.
1988, 1992
Think not thou canst weep a tear
And thy Maker is not near.
Это — жизнь: другой не будет.
Всё, что в ней не удалось,
Все, что нас гнетет и нудит, —
Все в Творце отозвалось.
От слезы Его горячей
Оживаю всякий час.
Он скорбит о неудаче
Вместе с нами, больше нас.
22 марта 1988
Мне было тринадцать лет.
Я слышал чудные звуки
И знал: удел небывалый
Судьбой уготован мне.
Мне было тринадцать лет.
Свирепый голос призванья
Гордостью беспредметной
Душу мне наполнял.
Мне было тринадцать лет,
Когда у ручья старуху
Я встретил: горб и лохмотья.
И мне сказала она:
— Юноша, воды быстры,
Камни остры... — С размаху
Ее, подхватив, перенёс я
Через воды ручья.
Костлявые помню пальцы
И тонкую, словно в веснушках,
Коричневатую кожу
В меня вцепившихся рук.
До пояса доходила
На стрежне тёмная влага,
И с левой ноги сандалью
Поток у меня сорвал.
— Сядь, милый, переобуйся... —
Тут, сбит воздушной волною,
Вскочил я: — Где ты, колдунья? —
И не было никого.
1988
* * *
Ах, васильки, васильки,
Сколько вас выросло в поле...
Прости, невозвратимый праздник...
Непостижимо далеки
В гербариях старообразных
Те давешние васильки.
Прости! Препоны и клинки,
И ласточки, и сквозняки
Осели в слайдах, беспристрастных
И не по-доброму прекрасных.
Под ними бирки, номерки.
Я молод был, земного пира
Цветочную галиматью
Из коммунального сортира
Волок в метафору мою.
Пир выдался под стать жилью...
Очнулся — бездны на краю,
Один. Посередине мира
Стою, у ног кирка и лира —
