Улетаю в Мадрид
Вечерами закат по-иному горит —
Жёлтым цветом сменился зелёный.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.
Далее кругом идёт в эти дни голова.
Не юнец — поспокойней бы надо.
Но как сладко катаются в горле слова:
Барселона, Севилья, Гранада!
Кастаньеты стучат, и коррида орёт,
И фламенко — сердечное средство.
Завтра утром — туда, лишь один перелёт
До мечты и до сказки из детства.
По-испански любой карапуз говорит
Там — в красивой стране, непреклонной.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.
Дай мне слово, Кордова,
Что ты не забудешь меня,
Охранишь моё слово
От тления и огня.
Благодарен проулкам
И патио в древней пыли,
Мостовым твоим гулким,
Которыми предки прошли.
И морозит, и греет
Той жизни исчезнувшей свет.
Тех столетий евреи
Как будто бы смотрят вослед.
И мне кажется, снова
Подают запоздалую весть.
Обнимаю, Кордова,
Тебя — лишь за то, что ты есть.
Это древняя драма —
Гордиться, что сам ты еврей.
…Я, как сын Авраама,
Иду по Кордове своей.
В Копенгагене — дождь.
В шесть утра закрывают кабак.
Ночь окончилась, но
Не унять загулявших никак.
Вдоль канала датчанка угрюмо метет
Мостовую.
А дождик с похмелья
За нею идёт.
В Копенгагене — утро.
Промокли на мачтах флажки.
Элегично в душе,
Ноги так непривычно легки.
Это утро. И — август…
Прохлада врывается в грудь.
Этот дождик, душа,
Сохрани, охрани, не забудь!
Прояснилось. И шхуны,
Еще не проснувшись, стоят.
А у окон — промытый, спокойный
И радостный взгляд.
Подгулявший, пропивший
Последнюю крону матрос,
Задаёт мне по-датски
Какой-то невнятный вопрос.
To ли время спросил,
То ли денежку он попросил?
Улыбнулся и дальше поплёлся,
Как видно, без сил.
Я шатаюсь без цели
Вдоль мачт. И тихонько пою
Про заморскую гавань
Недатскую песню свою.
И никто тут не спросит,
О чём эта песня моя,
Да и как занесло меня, грешного,
В эти края.
Стрельнул парус,
И рядышком где-то плеснуло весло…
Слава Богу — на склоне житейском
И мне повезло!
И вернуться на этот причал
Я, пожалуй, — не прочь.
Склянки пробили семь.
В Копенгагене кончился дождь.
По пешеходной уличной реке,
Вдоль лавок Копенгагенских гуляем.
В разноязыком гуле различаем
«Вечерний звон» на русском языке.
Печален звук. Кому они поют —
Кокошник, сарафан и балалайка? —
И только голубей панельных стайка
Их слушает, пока зерно клюют.
Певица, подувядшая давно,
Три музыканта в расписных рубахах
Стоят на тротуаре, как на плахе,
О чём поют — прохожим всё равно.
Что я могу на этом берегу,
Турист, делами не обременённый? —
Ну разве что в коробку бросить крону.
Вот, собственно, и всё, что я могу.
Бреду в свою гостиницу пешком,
И думаю с какой-то горькой страстью:
«Как счастлив я, и вместе — как несчастен
С родным своим российским языком!»
«Вечерний звон»… А, может, это крик,
Звенящий крик, протяжный и усталый?
Каким огромным взрывом разметало
Тебя по свету, мой родной язык!
Хоть и неплохо это, в самом деле,
Но горько, что стоишь ты на панели.
Немного бы в Норвегии пожить,
Не выгоды —
Души спасенья ради.
Не для того, чтоб троллей ублажить,
А для того, чтоб с эльфами поладить.
На фоне снежных шапок и озёр
Тебя обнимут истины и сказки
Какой бы ни был клоун и позёр —
Останешься без позы и без маски.
Примерно тыщу лет тому назад
Селение здесь ледником слизало.
Нет, это не прекрасный водопад —
А скалы плачут чистыми слезами.
Из этих слёз рождается река,
И в ней вскипает водопада брага.
Напейся ею досыта, пока
В груди твоей не прорастёт отвага.
На белой высоте замрёт душа,
На ленте цирковой дороги чёрной.
И долго будешь думать, не спеша
Вдыхая этот чистый воздух горный.
Отчётлив гор голубоватый лик,
Где обитают ангелы и черти.
А сроки знает разве что ледник —
Рождения, цветения и смерти.
Что болтаться по рыбному ряду зазря
И в охотку?
Золотисто-копчёного купим угря
И селёдку.
Отпускают сомненья, уходит тоска,
Как сквозь сетки.
Возлежат на прилавках минога, треска
И креветки.
Краб краснеет, как будто зардевшийся принц
Под короной.
И торговки весёлые с блюдцами лиц
Прячут кроны.
Я хожу, на халяву креветки жую,
Так, на пробу,
Ублажая тем самым и душу свою,
И утробу.
И на этом, не знамом досель берегу,
Этом бреге,
Я ни ног и ни денег не берегу.
Утро. Берген…
Над фьордами —
Чреда гранитных лбов,
И небо —
Из простой суровой ткани.
Норвегия! — последняя любовь
В моём на белом свете пребываньи.
С души сползает серой льдиной грим,
И кажется:
Сейчас над гладью водной
Возникнет на крутом откосе Григ —
Трагический и, вместе с тем, свободный.
Я столько раз влюблялся в те края,
Куда меня волна судьбы бросала.
О жизнь неутолимая моя! —
Любви с избытком,
Но и зла — немало.
Над фьордами
Понятно всё без слов,
И можно в чувствах признаваться молча.
Норвегия — последняя любовь —
Ты — словно луч закатный
Перед ночью.
Были б деньги — купил бы в Норвегии дом,
Поселил бы друзей в этом доме своём,
Да и сам проводил бы там лето.
Вдалеке от бензиновых смрадных дорог
Жил да жил бы себе точно вольный стрелок,
Но пока нету денег на это.
На скале я над фьордом повесил бы флаг
Из полотнища белого в синих кругах,
В озарении солнечных бликов.
А в подвале бы винная бочка была,
И скамейки сосновые вдоль стола —
Всё удобно, без лоска и шика.
Мы ловили бы рыбу, собирали грибы
Рядом с домом, если бы да кабы…
Чай хлебали с малиною свежей.
А с утра бы писали такие стихи,
Что все прошлые наши огрехи-грехи
Вспоминались бы реже и реже.
Там звенела бы чисто любая строка,
Как вода с поднебесного ледника,
И как ветер над Северным морем.
А над лесом бы занималась заря,
Нескончаемый день дружбе нашей даря
Без тревог и тем более — горя.
Только море и небо. Зарница и гром.
Были б деньги —
Купил бы в Норвегии дом.
Из американского блокнота
Как же это, друзья, получается:
Я, считая, все пальцы загну.
Но, когда Тель-Авив просыпается,
То Нью-Йорк лишь отходит ко сну.
Так охота, попив утром кофию,
«Бокер тов»[9] прокричать в телефон.
Но зачем вам моя философия? —
Над Америкой темень и сон.
Прёт волна с европейского берега,
Воет ветер, как дьявол в трубе.
Просыпайся скорее, Америка! —
Мы такое расскажем тебе.
Здесь, покуда тебе отдыхалось —
Нашей общей свободы оплот, —
Мы такого уже нахлебались —
Всё с Востока, с Востока идёт.
Разве ты позабыла: Восток —
Нашей веры и вашей исток.
Ведь на хлебе Востока возрос
Этот мальчик, который — Христос.
После 11 сентября 2001 года
