* * *
Ива старая свесила косы
В Дюссельдорфе, над тихим прудом,
Задаю себе сотню вопросов —
И всего два ответа потом.
Вот трамвай,
Вот базарная площадь,
Вот роскошный какой-то пассаж.
Нам, ребята, чего бы попроще —
Всё красиво,
Но город не наш.
До свиданья!
Живите счастливо.
Глохнут уши,
Устали глаза.
Наливай дюссельдорфского пива,
Подскажи, как пройти на вокзал.
Что случилось в этот день осенний?
Даже и непьющая жена
Выпила со мной под настроенье
Молодого рейнского вина.
Ох, пропью до нитки всё! Держите
Вы меня,
А то замаюсь пить.
Но когда кутить ещё, скажите,
Если не по осени кутить?
Как внезапно наступает вечер,
И темнеет голубая высь!
Жаль, что этот Рейн не бесконечен,
Этот день,
И этот год,
И — жизнь.
Счастья — мало,
Много больше — горя.
Сроки не дано предугадать.
Рейн впадает в Северное море —
А куда ж ему ещё впадать?!
По каналу сорок пять минут
Погуляли,
Больше — ни минутки.
Как-то по-домашнему плывут
Рядом с бортом медленные утки.
Черепичных красных крыш лубок
Повторяет город многократно.
Проститутка кажет жирный бок,
Мне не нужный даже и бесплатно.
Ветер гонит переулком хлам;
Обжигает слух голландской речью.
Хорошо приехать в Амстердам
Утром,
И уже свалить под вечер.
Брызнет дождь,
Нагонит лёгкий сон.
Дрёмой путь до Кёльна скоротаем,
…А за чаем утром вспоминаем
Этот нидерландский Вавилон.
Не мечтал я о такой награде:
Оторвавшись от рутинных дел,
Над Дунаем, в граде Вышеграде,
Под сентябрьским солнышком сидел.
Эту тишину и эту ясность
Сохранить бы в сердце про запас.
…Что там — меж Лубянскою и Красной
Происходит в этот самый час?
Может быть, не стоит думать вовсе
На венгерском берегу о том,
Что такая же сегодня осень
Над Москвой-рекою и Днепром?
Я покинул те края навеки,
Старыми ногами семеня.
Даже не спросили эти реки,
Что в душе творилось у меня.
Я теперь не сгину ненароком,
Не уйду ко дну и не сгорю —
И за это Родине жестокой
Я «спасибо» говорю.
…И чего я здесь распелся ради? —
Знаю сам, что словоблудье — зло.
И зачем мне в граде Вышеграде
Это только в голову пришло?
Окраинное русское село
Заброшено, крапивой заросло,
Но в том лесном, занюханном селе
Абрам играет «фрэйлехс»[10] на пиле.
Но в тех заледенелых лагерях
Пиликает на скрипочке Ицхак.
И Янкель, наподобие брахи[11]
Читает уркам Пушкина стихи.
…Деревня. Полусгнивший грустный клуб.
Похож на пейсу тот хохлацкий чуб.
Он самогонку пить с тобой готов,
А завтра на рассвете бить жидов.
— Эх! Однова живём, працюєм, пьём!
— Сегодня мы вдвоём, а завтра — бьём?
— Куды, пытаю, прётесь вы, жиды?
Всего достигли здесь!
Зачем — туды?
Но ты меня не слушай и налей.
Умеешь пить — какой же ты еврей!
— Спасибо, друг хохол,
И друг кацап.
Сегодня пить — невмочь,
Видать, ослаб.
Сегодня корешуй, дружок, с другим.
А завтра я — на Иерусалим…
— Вот видишь — стало быть и ты хорош,
А нашу самогонку с салом жрёшь!
Вселился и в тебя иудин бес!
Как волка ни корми — он смотрит в лес…
Что позабыл ты на Земле Святой? —
Не богатей, а человек простой?
— Да, это так. Спасибо за совет.
Но нынче ты мне друг,
А завтра — нет,
А послезавтра… Господи спаси!
— Да будет! Лучше выпей-закуси.
Ты отменил бы лучше свой отлёт.
Послушай: птаха русская поёт…
И что ты напоследок здесь шумишь?!
Послушай лучше, как шумит камыш,
Послушай, как берёзонька вопит:
«Не покидай меня, российский жид!»
— Такую «ласку», друже, понимать
Обрыдло. Нелегко мне посылать
Ко всем чертям свою Рассею-мать!
Но завтра я билет себе куплю,
Что равносильно — я её пошлю.
С её вождями и с её Кремлём!..
…А по остатней, так и быть, нальём.
За то, что всё же русских баб любил,
И русским моряком на флоте был.
За то, что я отстаивал за двух,
За трёх, за четырёх российский дух!
Но не хочу я боле ничего —
Лишь, чтоб здесь духу не было мово…
Мы кончили бутылку. Прощавай!
Давай мне лапу — и не провожай.
Я подустал спасать Святую Русь.
Прости!
Прощай!
Я вряд ли возвращусь…
Я в жизни кое-что видал,
И кое-где бывал, однако.
Но нет милее этих знаков:
Корабль, палуба, штурвал.
Да! Это знаки — не слова,
Не буквы, а скорее вехи
Работы трудной, не потехи.
И это вам не трын-трава.
Сама собой накатит вдруг
Строка сурового напева.
Где ты, старлей товарищ Левин,
И где теперь капдва Сердюк?
Панов — весёлый старшина,
Он, кажется, был из Тамбова.
Матрос Дорожкин, вроде, Вова.
Но разве дело в именах!
Я в жизни многое видал,
Чудес и бед немало всяких.
Но как услышу слово «якорь»:
Корабль, палуба, штурвал…
Как до обидного мала
Судьба житейского приюта!
Тельняшка, мичманка, каюта,
Швартовка — молодость прошла,
Причал.
Такие вот дела…
Я был, наверное, в ударе,
Я от апреля ошалел:
Решил учиться на гитаре —
И три аккорда одолел.
Но скоро понял: струны — поза
С картинно поднятой рукой,
И что гитара — просто проза
Перед моей живой строкой.
И в слове столько струн и звуков,
Что на столетье хватит петь.
А музыкальную науку
В пять жизней мне не одолеть.
Один задор — в моём ударе.
Чтоб попусту не тратить сил,
Я бросил тренькать на гитаре,
А три аккорда позабыл.
Я возвратился к слову снова,
Чтобы душой его согреть,
И смысла в нём достичь такого,
Что без гитары можно петь.
Нет ничего тяжелее пера
В этой работе земной.
Тот, кто не смыслит в труде ничего,
Может поспорить со мной.
Скажем, что весит вот эта строка? —
Тонну? Центнер? Полкило?
И почему та строка на века? —
Было перу тяжело.
Гром над империей Римской гремел,
Машет палач топором:
Знаем, поскольку всё это поддел
Кто-то гусинным пером.
Передо мною сегодня гора,
Но напрягусь, сокруша.
Душу, к примеру, поднять для пера —
Сколько потянет душа?
Если на дороге встретишь чудо,
Значит — ты до этого дорос.
Главное: не потерять рассудок,
С рельсов не сойти или с колёс.
Этот миг душевного итога —
Результат того, чем прежде жил.
Это значит — наконец, у Бога
Ты немного счастья заслужил.
Пробил час для дел святых и песен.
Брось рутину. Думай и дыши.
Этим белый свет и интересен —
Делай только то, что для души.
Будь построже, слово гни потуже.
Пусть тебя не трогают, любя:
В этот час тебе никто не нужен,
Кроме, разумеется, себя.
