«Лягушка по морю плыла…»
Лягушка по морю плыла,
Она в отчаяньи была.
А чайки квакали над ней,
А крабы замерли на дне.
Лягушка вспоминала, мучаясь,
Родной реки родную грязь,
А рядом плыли по-лягушачьи
Мальчишки, весело смеясь.
Ей виделись ее сородичи,
Кувшинки, над водой лоза,
И закрывала она с горечью
Свои соленые глаза.
А это море так опасно,
В нем только даль, в нем только стынь.
И так убийственно прекрасна
Его просоленная синь.
«Тяжелая земля спала на трех китах…»
Тяжелая земля спала на трех китах,
И высоко, посередине ночи
Страдал комар, да безутешно так,
Как будто сам не знал, чего он хочет.
Тумана сгусток, ящерицы бред,
Страдал комар, слоняясь по долине.
Так, может быть, страдает в ноябре
Случайный запах высохшей полыни.
Приснившееся Богу существо,
Живущее на свете без причины,
С рожденья ощутившее кончину,
Страдание он сделал ремеслом.
Не знал, не ждал, не верил, не любил,
Лишенный крови, родины, заботы,
Для одиночества ничтожным слишком был,
И слишком легковесным для свободы.
Страдал комар над миром теплых тел,
И бесконечно малого хотел.
«Он руки на груди сложил…»
Он руки на груди сложил,
Под головой кизяк.
Стучались долгие дожди
В иссякшие глаза.
Потом ушли, устав кропить
Глухую немоту,
И воробей слетел попить
Из лужицы во рту.
Он воду пил, как из ведра,
Спокойный воробей,
Чирикнул «жив,» и клюв задрал,
И ускакал себе.
А тот был виден далеко,
Был, как младенец, бел,
С обсохшим птичьим молоком
На голубой губе.
I
Звуки цвета,
Света запах
Бьют в глаза
И сводят челюсть,
Помидоры на весах,
Словно девки на качелях.
Они пьянят и рвут зрачки
Как кровь, как плащ тореадора,
И разъяренные бычки
Бросаются на помидоры.
И флегматичная макрель
Теплом тяжелым плавит кафель,
И, стойку пламенно облапив,
Исходит соком сельдерей.
О, неизменность ритуала,
Железо гирь, монеты медь…
Уравновесить плоть с металлом, —
Кому удастся так суметь!
II
Божья коровка лениво пасется
На банке консервов.
У продавца на руке нарисовано солнце
И написано «Север».
Мидии, мидии, мидии…
Нежно зовут виноград
Лидией и Изабеллою.
Крохотные слоны из крахмала — картошки
Смотрят глазками внутрь себя —
Склонность к самокопанию.
Мягко касаясь прилавков,
С глазами красавиц — кошки
Великолепно проводят
Свою воровскую кампанию.
Морковь, независимая, как Африка,
Как оранжевая республика,
На ней муравей во весь рост,
Неподалеку — киоск
И в нем сувенир
С изображением спутника.
Прыгают по булыжникам
Вылупившиеся из кулака деньги.
И снова по-прежнему смешивать краски,
И, острые руки уставив в бока,
Застыть и сощурить глаза по-татарски,
Воинственно пяля копье кадыка.
И день спозаранку неправильно зажил,
И лучшие краски черствеют, как хлеб,
И время, как пыльная рама пейзажа,
Ценнее всего в остальном барахле.
И эти гнедые цыганские кони,
И эти пристойные, трезвые сны…
А рядом, вне хлама, уже беззаконье
Горячей, как проповедь, ранней весны,
Когда лишь единая доля секунды
Грозит откровеньем, и ярким и старым,
На душу, на поле, где чисто и скудно
Лихие грачи налетят, как татары.
И нужно по-прежнему смешивать краски,
И дико глазеть, и болтать по-татарски…
«Планета ночью замедляла ход…»
Планета ночью замедляла ход,
Потом по-прежнему вращалась, а вокруг
Чуть наклоненных белых фонарей
Кружился снег моих ночных сомнений.
Взлетала в парке белая ворона,
Ломала ветки, над землей кружилась,
И уходила в гуси или в совы,
Как ей удобно. Это было ночью.
А утром шел обыкновенный снег,
На трубы падал, видимо, погреться,
И падал на зеленые трамваи,
И далеко просматривались люди,
Как на картинах Брейгеля. И я
Увидел — все благополучно в мире.
На подоконник голуби садились,
Глотать слова, идущие из сердца —
Поворковать. А серая собака,
В снег упершись худыми кулаками,
Смотрела него недоуменно.
«А солнечное небо в декабре…»
А солнечное небо в декабре
Как лампа новая в старинном фонаре.
Зима покажет новые гравюры,
Я почитаю новые стихи,
Прохожий в шляпе серого велюра
Пойдет домой замаливать грехи.
И вот уже ни памяти, ни следа,
И наступает полная победа.
Как белый день в старинном фонаре.
Как лампа новая на письменном столе…
«Первым в городе проснулся Иванов…»
Первым в городе проснулся Иванов.
Бледный снег в окне на ниточке висел,
Репродуктор ничего не говорил,
Спал сосед и во сне, вероятно, лысел,
И смотрел с интересом сны, как кино.
Иванов сигарету курил.
Пока что никто ничего не сказал.
Сугробы, скрипя, заселили парк.
На окраине стоял самоваром вокзал,
И над ним поднимался пар.
Хрюкнул нетерпеливо большой чемодан:
Пора уже ехать на юг.
Иванов посмотрел — в стакане вода,
Он выпил ее всю.
А потом он долго ехал в такси,
И невыспавшийся шофер охотно молчал.
А потом паровоз, удила закусив,
Громким голосом закричал…
«На склонах отдыхала лебеда…»
На склонах отдыхала лебеда,
Кустарник полусонно лепетал,
Закрыв глаза. Свободна и легка
Писала слово детская рука,
О том что воздух светел и высок,
И паутина села на висок,
И в первой половине сентября
Перебесились теплые моря.
Пришла пора рассматривать следы,
Оставленные нами у воды.
«Сентябрь набирает холод…»
Сентябрь набирает холод,
И, безнадежно шелестя,
Он, словно бабочка, приколот
Булавкой длинного дождя.
Худой, печальный, сумасшедший
Петух орет на поздний вечер,
И старческие слезы льет,
И землю мокрую клюет.
Мы поселились на окраине,
Где окна холодом задраены,
Где узкий мостик в пол доски…
«Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак…»
Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак,
Под обычным дождем я теряю свои очертанья,
И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах
Сочетания слов, человеческих снов сочетанья.
Я на русский язык перевел сновидения птиц,
Я глазами похож на собаку ненужной породы,
Массовик-одиночка, я вас приглашаю пройтись,
А потом убегу у подножья осенней природы.
Погодя, не дойдя, уходя, в состоянье дождя.
Упаду, пропаду, убегу на большую дорогу —
На базар, на позор, в магазин, во дворец, в синагогу —
О, над вашими крышами ветры ночные гудят.
Ах, какая трава. Посмотрите, какая трава,
Грызуны, соловьи, насекомые, лошади, гады,
Приглашаю на танец. Я буду сейчас танцевать,
Ради музыки, смеха, веселости, смерти, награды…
«Допел, доплакал все, что суждено…»
