Галина Гампер - Чёрный квадрат вороны

Вот жемчужно-белой ночи бирюза,
Наплывают очи на глаза,
И глаза растут в размер очей,
Упакована любовь в размер ночей,
А вернее – безразмерность, ибо день —
Лишь задумка и набросок,
только тень,
Только завязь и оскома…
Всё потом —
Ночь и ты,
и край вселенной за кустом.

Жизни знобкое наважденье.
День,
не знаю зачем, рожденья,
И особенно в ноябре,
Самом темном, почти что черном,
Вихрь предснежья грозится штормом.
К бесноватой поспел поре
День,
не знаю зачем, рожденья.
Свечу затеплив,
отброшу тень я,
К стихам прильну,
аж заломит скулы.
Скорбящим радость – и мне посулы.

Как славно
в памяти нашарить,
Лицо
на руку оперев,
Дорог
серебряную наледь,
Чугунное литьё
дерев.
И вьюжных струй
непостоянство,
И неба
зимнюю юдоль…
Ах, этот воздух
и пространство,
Так умеряющие
боль!

Время спазмами, толчками
Шло, накатывало, пёрло,
Молотило кулаками,
Перехватывало горло.
Время – истеричка, стерва,
Даст под дых – живи согбенно.
Сверлит до живого нерва
И насквозь самозабвенно.

Я вижу – со дна океана
Из вечности, из запредела
Какая-то светится тайна —
Обломок небесного тела.
Сияет, как лампа шахтера,
Во тьме антрацитово-черной
Неведомой силою взора —
Нездешней, холодной, упорной.
Слепою тропой подсознанья
Иду, подчиняясь конвою,
Рифмованно-звучное зданье
Почти обтекла стороною,
Пленённая строгим теченьем,
Чугунным плетеньем решеток…
Как водится, непротивленьем
Мой дух и возвышен, и кроток.
И властно со дна океана,
Навеки отринув мирское,
Сигналит небесная тайна —
Ни мира, ни сна, ни покоя.

Эти гетто машин,
припорошенных снегом, стоянки
На полмира простерлись,
над ними вполнеба луна.
Обезлюдело в мире,
иссякли наживки, приманки,
Перетерлись в труху
золотые его времена,
Нам оставив лишь остовы,
свалки, каркасы, огрызки…
Плоть живую отжав
до бесформенных пресных пластмасс.
И гася, будто свечи,
кресты свои и обелиски,
Все пустил под каток,
ничего не оставив от нас.

Два контура моих —
один в другом,
Гляжу на них
почти сторонним взглядом,
Два времени —
одно бежит бегом,
Другое – вот оно —
плетется рядом.
Одно рванется разом —
и привет.
Другое, вздрогнув,
ринется обратно.
Я вместе и мала,
и необъятна…
Двоится все —
и средних линий нет.

Вершины обнажены,
Подножья усохли, увяли.
Больничной полны тишины
Пустые осенние дали.
Наступишь —
И пустишь в распыл
Тьму листьев,
Заждавшихся тленья.
Неужто и ты
Заслужил
Не больше,
Чем эти растенья?
На стылом пороге зимы
Бесцветны они и убоги,
Такие же, впрочем,
Как мы,
На этом фатальном пороге.

Не знать своих возможностей —
так жить
Лишь Пушкин мог.
О Господа щедроты!
Так возноситься,
так порой любить,
Так забываться,
нет – куда там, что ты…
Но все ж на том
неведомом пути
Скитаться, ожидая,
и молиться…
Нести свой скарб не за спиной —
в горсти,
Оберегая и слова, и лица.
Неповторимость да
и тайну их,
Сама еще
не разобравшись в сути, —
Ты выношен уже,
мой главный стих,
И дышишь ли
к означенной минуте?

Пишу на языке минут,
И жизни ритм – тахикардия.
Давно надтреснут мой уют,
И в каждой трещине стихия,

То вертикаль, то круговерть,
То круто наискось с подсечкой,
Жизнь примагничивает смерть,
Стоишь потерянной овечкой,

Надеясь, что тебя найдут —
Ведь за тобой одной в погоне.
Пишу, на языке минут,
Прилежно примостясь на склоне.

Пишу на языке любом,
Пишу восторг, пишу усталость,
Пишу, упершись в небо лбом,
Пишу, ах только бы писалось…