"Ох, Ванюша, сам понять не могу, а только сердце екает".
Еще повертели, да уж темно стало, пошли чаи допивать да ложиться спать. Галантерею, однако, с собой взяли, чтобы хозяину соблазна не вышло.
Легли спать и проспали полночи. Да вдруг как жахнет. Вскакивают оба, чуть дурно не стало. В том углу, где галантерею расположили, дым разноцветный светится, а нем полуголые мужики скачут, лица, как у зебр, полосатые, гогочут жеребцами, визжат всяк на свой лад, и гром железный гремит. А один лупит себя кулаком в грудь, сам весь цепями обмотан, и кричит отчаянно: "Я не я, и корова не моя!"
В общем, чистый конец света.
Данило обмер весь, пал с лавки ничком и пополз по пластунски, как под пулеметным огнем, к печке, где Иван лежит, стал на колени и кричит: "Спасай, Ваня, я чертей к нам в избу принес!"
Ивану в первый момент спросонья тоже не по себе стало. Потом смекнул, что дело тут нечисто: скакать скачут, а стол не сворачивают. Он Даниле и говорит: "Данилушко, не горюй так, это не черти, а одна видимость; вот как кум Родион давеча про ученого рассказывал".
Успокоил Данилу, смотрят представление. Черти покричали - покричали, да назад в коробку и убрались. Опять стало тихо.
Данило сидел-сидел, как плюнет:
"Одно слово - галантерея!"
"Да ведь ты сам, Данилушко, говорил - раз люди сделали, так не может быть, чтобы зря. Вот нам эта штука и случилась, чтоб мы поняли - зачем она в мире нужна".
На следующий день они долго с галантереей возились, но орешек крепкий. Не хотят черти из коробки вылезать. Пошли Иван с Данилой потом - к вечеру - по грибы, вернулись поздно, про коробочку-то и забыли. Ночью опять просыпаются - крик, гвалт, черти по двору скачут. За голову схватились - а ну хозяина напугают, вдруг от удивления заболеет. Бегом на двор, а на дворе прямо цирк. Черти под деревом выкобениваются, а у сарая хозяин на корточках сидит - смотрит. А потом как захохочет, повалился на землю, за живот держится. Кончили черти свой хоровод, хозяин ждет, еще хочет. А черти и носа не кажут. Тогда хозяин забурчал что-то себе под нос, сел к коробке и начал там что-то шебуршать - глядь, и опять все зашумело, закричало. Он опять сидит, хохочет. И только черти устанут, он их опять из коробки выгоняет - пляшите, дескать. Потом коробку взял, и с довольным бурчанием поволок к себе в лес.
Переглянулись Иван с Данилой, и тоже довольные спать пошли. Нашлось и галантерее дело - хозяина веселить, да, верно, и не только хозяина, а всю лесную братию.
Лежат Иван с Данилой, засыпают, представляют себе - сидит сейчас на полянке разный лесной народ, а перед ним черти пляшут, как в театре. Потом Данило говорит:
"Иванушка, а, Иванушка..."
"Что, Данилушко?"
"А вот я все думаю - как же ты совсем этих чертей не испугался? А вдруг бы они настоящие были?"
"Да нет, Данилушко, черти на самом деле все, как один, видимость. Мы им, если их испугаемся, сами силу даем. А не дать им силу - так они и есть одна галантерея".
Возвращается Иван из лесу, видит - Данило сидит у дерева, смотрит вокруг и плачет.
"Что с тобой, Данилушко?"
Тот слезы стирает, улыбнуться хочет - не выходит.
"Не получится, Ваня, у меня об этом сказать, да ведь и ты все видишь. Стоят вокруг деревья, солнышко заходит - и не могу, плачу, душа из меня прочь рвется. И сам думаю - куда рвется? А вон, видишь, облака наверху белые какие, да как высоко - и такое у меня понимание, когда гляжу на них, что мы с домом родным разлучены; словно бы там мы должны быть, а не здесь. Да и есть мы, наверное, там, а здесь только часть наша ходит, как в командировке. А опущу глаза - деревья любимые стоят, трава растет, дом наш стоит - каждое бревнышко свое, каждую веточку на дереве, как ребенка, готов на руках таскать, росой отпаивать - и как будто вот все оно, под руками - ан нет, отделено от нас и как будто обреченное какое, только ему до этого и дела нет, оно с этим званьем на свет выросло - а у меня в внутри все переворачивается. А ведь красотища какая - век бы всю эту землю на руках носил, целовал да к сердцу прижимал; вот поверишь, нет, Ваня, умереть захотелось, самому в землю эту лечь, лишь бы она через это живой осталась, от нас не отделенной, чтобы мы ее, как свое тело чувствовали, а она - нас. А как вместе на все гляну - и небо тут, и земля, и я посередине сижу - то и вообще ни одного слова про это не выдумано - только слезы из глаз. И горе в этом себе чувствую неизведанное, и сладость в этом несказанная, и тесно сердцу в теле моем, хочет оно со всем этим миром слиться и обнять его".
Замолк Данило, слезы на щеках, руками виновато разводит, на Ивана, как на мать родную, смотрит с просьбой:
"Прости, Ваня, видишь - не сказать мне обо всем этом".
Обнял Иван Данилу, к груди прижал - пусть плачет, надо ему. Стоят, а под ногами земля, вокруг деревья, а над ними небо. И нечего тут больше сказать.
А то вдруг приехали к Ивану с Данилой индийские йоги. Один ногу за ухо засунул, другой ходит узлом завязанный, третий сердце остановил и все время электрические лампочки жует. Остальные еще пуще; и все при этом в чалмах, голые и намазаны подсолнечным маслом.
Главному лет пятьдесят, носят за ним раскладушку, рас- кладушка гвоздями утыкана - так он, прежде чем сесть, по гвоздям пальцами проводит, чуть что не так - хлобысть слуге по лбу, зачем, дескать, дал гвоздю притупиться; и пока тот гвоздь обратно не заточат - ни за что не сядет.
Иван с Данилой тоже в грязь лицом не ударяют, быстро белую скатерть на стол, орешки разные да ягодки - встречают зарубежных гостей.
Сели за стол, ведут умные беседы. "У нас в Индии, - главный рассказывает, - все давно уже вышли в астрал. Редко кого на улице встретишь, да и те приезжие. Теперь выводим в астрал коров. Думаю, что к концу столетия перевод коров будет окончательно завершен. Тогда начнем новую жизнь".
А йоги все нагнулись над столом, пьют носом чай и кивают - все, дескать, так и есть.
"А еще, - продолжает главный, - есть у нас великая река Ганга. Мы у нее соединили начало с концом, теперь течет по кругу. Построили священную электростанцию с вечным двигателем. Теперь расставляем по всей стране магнитофоны, чтобы из-под каждого камня звучал магический слог Ом..."
Йоги, как один, продолжают носом хлебать чай, а ртом мычат - Ом, дескать.
"А еще, - говорит главный, - совершенно преодолели сопротивление материи. Можем вверх ногами проходить сквозь каменную стену..."
"А сквозь деревянную?" - спрашивает Данило.
"Запросто, - говорит главный. - Где тут у вас стена?"
Показали им стену сарая, они вверх ногами сквозь нее прошли и исчезли - наверное, в астрал. Главный на прощание оставил визитную карточку с рабочим телефоном. На карточке написано:
ГУРУ ШРИ МАХАБРАХМАН ЕВДОКИМ ПЕТРОВ
Поглядели Иван с Данилой на карточку, пожали плечами и отдали на всякий случай хозяину. Ему тут виднее.
Налетело на солнце облачко. Сделалось в природе пусто; то есть не пусто, а как бы затаенно. Деревья и трава - все свои секреты при себе держат.
Унеслось облачко. И снова все вокруг - полной чашей. И каждый секрет вдруг стал тем, чем всегда и был - у каждого - своим, особенным голосом. И все эти голоса вместе беззвучно поют о радости того, как мы все живем.
Сидит Иван на крылечке, и душой, и телом к этой радости причастен.
Данилы нет, Данило в город уехал. Был ему утром таинственный зов, собрал в мешочек понемногу всяких корешков целебных да орехов и ушел. Иван дрова поколол, по огороду походил, теперь просто сидит. Слушает музыку могучую - деревья под ветром шумят, солнышко кожей впитывает; со всем, что есть - заодно.
Сидел-сидел, слышит - шорох на полянке. А глаз сразу не открывает, знает, что можно спешкой всю полноту расплескать.
А когда открыл - стоит перед крыльцом белый олень, смотрит на него пристально. Иван говорить не торопится, улыбается себе в бороду. И олень молчит. Долго они так молчали, потом олень говорит:
- А ты знаешь, что стоит у сарая на пне?
- Не знаю, - говорит Иван. - Придет время знать - узнаю.
Олень опять на него смотрит. Долго молчал, потом говорит:
- Ты странный человек.
- Да почему странный, - говорит Иван. - Вот сижу на солнышке, жизни радуюсь, природу слушаю.
Олень отвел глаза, смотрит на лес.
- Другие за мной охотятся. А те, кто боится - уверяют себя, что меня нет.
Помолчал еще.
- Сказать тебе, когда ты умрешь?
Иван мотает головой, да все улыбается:
- Зачем? Живу - и живу. Когда надо будет - умру. А наперед знать - баловство.
Сказал - и доволен. А олень на него опять смотрит. И Иван на оленя смотрит. Ветер почему-то стих, тихо вокруг стало, только кузнечики стрекочут, как сумасшедшие; и все вокруг от солнца как медом истекает.
Иван на оленя смотрит и вдруг говорит:
