Письма водяных девочек - Мария Семеновна Галина

И когда растает последний лед,

Божий лик, как сказал поэт,

проступит из вод, где живет народ,

которому чужд свет.

Из коралловых бревен у них дома,

в палисадниках водоросли,

их прозрачные женщины сходят с ума

по тяжелым мужчинам земли.

И когда погонит Луна волну

по твердыне материка,

некто медноголовый пройдет по дну

со скрижалью в железных руках. 

Вот он выходит, страшный, как смертный грех,

я, говорит, первый нах.

...Я, говорит, дракула здешних мест,

меня не берет ни серебро, ни крест,

стоит мне свистнуть, каждую ночь ко мне

местные девки сами идут во сне.

С боку на бок ворочается, сопит,

вроде глаза открыты, а всё же спит,

так и идет по улице в чем была,

серая уточка, подрезанные крыла...

Все они разбредутся при свете дня,

не оступаясь, но продолжая спать,

и ни одна не вспомнит потом меня,

в шишечках никелированную кровать,

ржавый ухват, лысеющую метлу,

зеркало занавешенное в углу.

Нету в округе правильных мужиков,

наспех прижмет в сарае — и был таков.

Солнце мое незрячее, не пойму

что там в зеркале светится в глубине,

так удивленно шепчет она ему,

думая, что разговаривает во сне.

Вишни алеют в садике под горой,

так соловей поет, аж щемит в груди...

Обними меня, моя радость, глаза закрой,

подойди сюда, моя радость и не гляди.

Шарит луна по дому слепым лучом,

тело и тело сплетаются как лоза.

Не беспокойся милая ни о чем,

просто закрой глаза.

Спи, мое счастье, покуда еще темно,

солнце взойдет и кончится вся любовь,

здесь никого нету давным-давно,

только лишь мы с тобой...

Ты никогда не вспомнишь потом меня,

и не забудешь полностью никогда,

станешь ополаскиваться в сенях —

зеленоватая с тела бежит вода.

Ты улыбаешься, всё у нас хорошо,

утро нескоро, и некуда нам спешить...

только не прилепляйся ко мне душой, —

нет у тебя теперь никакой души.

 То не выпь в камышах стонет,

ноет мое бедное сердце.

За два года почтальонша Тоня

к нам зашла один раз — и то погреться.

Там в Москве не дома, а башни,

машины большие воют,

даже днем жить в Москве страшно,

а ночью нельзя жить вовсе.

Говорил, что вернется к лету.

По равнинам без конца и края

поезда ползут как улитки,

слюдяные следы оставляя.

Там, в Москве, не сеют, не пашут,

 делают всё, что хочут,

даже днем жить в Москве страшно,

что уж говорить о ночи!

А на Рождество он приехал,

итальянские привез сапожки,

шубку из лисьего меха,

говорит, везде живут люди,

говорит, мол, город как город.

Всё сидит, не пьет, не гуляет,

белыми глазами в стол смотрит.

А надену-ка я новые сапожки,

побегу, похвастаюсь подружкам.

Жаль, у новой шубы тесный ворот,

красная полоса от него на белой шее.

 с газетой «Таймс» и в черном котелке,

возможно, с цианидом в перстеньке,

он столько лет трудился для страны,

где руль — как сердце, с левой стороны,

уже вставала Африка с колен

и дивный свет мерцал в конце пути,

в сырой ночи он целовался с Джен,

на Марсе будут яблони цвести...

но пролетая в небе над страной,

он позабыл, какой язык — родной.

он ночью встал, и подошел к окну,

не разбудив знакомую жену,

там по другую сторону стекла

фонарь тяжелым светом истекал,

дорога уходила на восток,

гудел у переезда грузовик,

гремел на переезде товарняк,

а следом шла в тулупе и платке

обходчица с фонариком в руке,

и струйка света с черного стекла

сгустилась, и к ногам его стекла.

и, обогнув на цыпочках кровать

он сел к столу и начал шифровать:

Докладываю в генеральный штаб,

что водно-кислородные миры

обречены, и всё трудней дышать,

и вот они пришли, — захватчики,

по моим предположениям, скорее всего

                                из созвездия Лиры

и мы им не способны помешать,

я лично наблюдал их корабли,

на теле у жены — два проводка,

чуть их соединишь — она слегка

пошевелится, словно бы во сне,

ее мне подменили не вчера,

а это значит — кончена игра,

они везде. и знают обо мне.

и он сложил исписанный листок,

надел пальто и поднял воротник,