Евгений Витковский - Век перевода. Выпуск первый (2005)

От готики севера, бледные дети
Культуры вины, картошки, пива-виски,
Мы, подобно отцам, направляемся
К югу, к обожженным другим берегам

Винограда, барокко, la bella figura,
К женственным поселеньям, в которых мужчины —
Самцы, и дети не знают той жесткой
Словесной войны, какой нас обучали

В протестантских приходах в дождливые
Воскресенья, — мы едем не как неумытые
Варвары в поисках золота и не как
Охотники за Мастерами, но — за добычей;

Кто-то едет туда, решив, что amore
Лучше на юге и много дешевле
(Что сомнительно), другие убеждены,
Что солнце смертельно для наших микробов

(Что есть чистая ложь); иные, как я,
В средних летах — чтобы отбросить
Вопрос: «Что мы и чем мы будем»,
Никогда не встающий на Юге. Возможно,

Язык, на котором Нестор и Апемантус,
Дон Оттавио и Дон Джованни рождают
Равно прекрасные звуки, не приспособлен
К его постановке; или в жару

Он бессмысленен. Миф об открытой дороге,
Что бежит за садовой калиткой и манит
Трех братьев, одного за другим, за холмы
И всё дальше и дальше, — есть порожденье

Климата, в котором приятно пройтись,
И ландшафта, заселенного меньше, чем этот.
Как-то все-таки странно для нас
Никогда не увидеть ребенка,

Поглощенного тихой игрой, или пару друзей,
Что болтают на понятном двоим языке,
Или просто кого-то, кто бродит один,
Без цели. Всё равно наше ухо смущает,

Что их кошек зовут просто — Cat, а собак —
Lupo, Nero и Bobby. Их еда
Нас стыдит: можно только завидовать людям,
Столь умеренным, что они могут легко

Обойтись без обжорства и пьянства. И всё ж
(Если я, десьтилетье спустя, их узнал) —
У них нету надежды. Так древние греки о Солнце
Говорили: «Разящий-издалека», и отсюда, где все

Тени — в форме клинка, вечно синь океан,
Мне понятна их мысль: Его страстный
Немигающий глаз насмехается над любой
Переменой, спасеньем; и только заглохший

И потухший вулкан, без ручья или птицы,
Повторяет тот смех. Потому-то
Они сняли глушители со своих «Весп»
И врубили приемники в полную силу,

И любой святой вызывает ракетный шум,
Как ответная магия. Чтобы сказать
«У-уу» сестрам Паркам: «Мы смертны,
Но мы пока здесь!», — они станут искать

Близость тела на улицах, плотью набитых,
Души станут иммунны к любым
Сверхъестественным карам. Нас это шокирует,
Но шок нам на пользу: освоить пространство, понять,

Что поверхности не всегда только внешни,
А жесты — вульгарны, нам недостаточно
Лишь звучанья бегущей воды
Или облака в небе. Как ученики

Мы не так уж дурны, как наставники — безнадежны.
И Гёте, отбивающий строгий гекзаметр
На лопатке у римской девы, есть образ
(Мне хотелось, чтоб это был кто-то другой)

Всего нашего вида: он с ней поступил
Благородно, но все-таки трудно назвать
Королеву Второй его Walpurgisnacht
Елену, порожденную в этом процессе,

Ее созданьем. Меж теми, кто верит, что жизнь —
Это Bildungsroman, и теми, для кого жить —
Значит «быть-здесь-сейчас», лежит бездна,
Что объятиями не покрыть. Если мы захотим

«Стать южанами», мы тотчас испортимся,
Станем вялыми, грязно-развратными, бросим
Платить по счетам. Что никто не слыхал, чтоб они
Дали слово не пить или занялись йогой, —

Утешительно: всей той духовной добычей,
Что мы утащили у них, мы им не причинили
Вреда и позволили, полагаю, себе
Лишь один только вскрик A piacere,

Не два. Я уйду, но уйду благодарным
(Даже некоему Монте), призывая
Моих южных святых — Vito, Verga,
Pirandello, Bernini, Bellini

Благословить этот край и всех тех
Кто зовет его домом; хотя невозможно
Точно помнить, отчего ты был счастлив
Невозможно забыть, что был.

Когда Франциск проповедовал им любовь,
Птицы слушали — и взлетали вверх
В синеву, словно стая слов,

Радостью спущенных со святых губ.
Шумя, облетали его кругом,
Садились на рясу и капюшон,

Танцевали и пели, играли крылом,
Воспарившие образы, сон;
Что было лучшим его стихом:

Правда смысла и легкий тон.

Однажды — много лет спустя —
Замри над строчками моими,
Как путник замер бы, прочтя
На камне выбитое имя;

И, глядя сквозь завесу лет
На потускневшие чернила,
Знай, что меня давно уж нет
И этот лист — моя могила.

О насмешливый хор ленивых судей,
Нерадивых самодовольных судей!
Я готов к испытанию, смотрите,
Я берусь написать стихотворенье
Тем же метром, что и стихи Катулла.
Продвигаться придется осторожно,
Как по льду на коньках — а лед-то слабый
Не упасть бы при всем честном народе
Под безжалостный смех ленивых судей!
Только если смогу, не оступившись,
Удержаться в Катулловом размере —
Благосклонно заговорит со мною
Вся команда самодовольных судей.
Так, так, так… не споткнуться! Как изыскан,
Как тяжел этот ритм необычайный!
Почему-то ни полного презренья,
Ни доверия нет во взглядах судей.
Я краснею при мысли о бахвальстве…
Пусть бы критики на меня смотрели
Как на редкую розу, гордость сада
И садовника, или на девчонку,
Что смутится неласковою встречей.

Доверься музыки гипнозу,
Найди нечетный, вольный ритм,
Который в воздухе парит
Без всякой тяжести и позы.

Не ставь перед собою цель
Не сделать ни одной ошибки —
Пусть точное сольется с зыбким,
Как будто в песне бродит хмель!

Так блещет глаз из-за вуали,
Так свет полуденный дрожит,
Так звездный хаос ворожит
Над холодом осенней дали.

И пусть меж зыблющихся строк
Оттенок, а не цвет мерцает:
О, лишь оттенок обручает
Мечту с мечтой и с флейтой — рог!

Держись подальше от дотошной
Иронии и злых острот:
Слезами плачет небосвод
От лука этой кухни пошлой!

Риторике сверни хребет,
Высокий штиль оставь для оды
И рифмам не давай свободы:
Они приносят столько бед!

О, эти рифмы — просто мука!
Какой глухонемой зулус
Наплел нам этих медных бус
С их мелким и фальшивым звуком?

Стихи должны звучать в крови
И на внезапной верной ноте
Взмывать в неведомом полете
В иную высь, к иной любви.

Стихи должны быть авантюрой,
Звенящей в холоде ночном,
Что пахнет мятой и чабром…
Всё прочее — литература.

Эй, ого, юнга Янсон! «Эльф» уходит на рассвете,
Свежий ветер холодит разгоряченное лицо;
Ты простился со Стиной, лучшей девушкой на свете.
Чмокнул мать и выпил рому, так что пой: эй, ого!

Эй, ого, юнга Янсон! Не боишься, что девчонка
Тут же влюбится в другого, как у них заведено?
Сердце бьется, замирая, как у робкого зайчонка, —
Выше нос, юнга Янсон, и пой: эй, ого!

Эй, ого, юнга Янсон! Может, стоя за штурвалом,
Не средь женщин — средь акул тебе погибнуть суждено;
Может, смерть подстерегает за изломанным кораллом, —
Смерть жестока, но честна, так что пой: эй, ого!

Может быть, твоим приютом станет ферма в Алабаме,
И на ней ты встретишь старость и поймешь, что всё прошло;
Может быть, забудешь Стину ради водки в Иокогаме, —
Это скверно, но бывает, так что пой: эй, ого!