ГЛАВА ПЯТАЯ
НОВЫЙ ПОХОД
Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги.
Рядом изгородь, мельницы старой крыло.
Старый конь подымает с опаскою ноги:
Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло.
Предвесенней порой на пустынных Аландах
Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену.
На уступах крутых, на снегах безотрадных —
Уже близится срок — и закончим войну…
Стынет пена валов между черных утесов.
На снегу полыньи.
Там, где льдов полоса,
Скоро лайбы скользнут, и руками матросов
Будут косо наклонены вниз паруса.
Значит, надо спешить. Надо по льду залива
До распутицы к дальним пройти берегам,
К той последней меже, где за краем обрыва
По дороге крутой — за скалой Гриссельсгам.
Под высокой сосною Давыдов и Кульнев
Щи хлебали, смеясь, из большого котла.
Пень — подобьем стола,
два седла — вместо стульев,
И на ложе из ельничка
ночка тепла.
Разговор задушевный.
«А грустно мне что-то, —
Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди,
Не могу я заснуть.
Если ж полудремота
Вдруг смежает глаза, то одно впереди
Предо мною тогда возникает из мрака:
Давний год, и старинных походов пора,
И Суворов сидит на краю бивуака,
Молча рядом стою у большого костра.
Долго слушаю.
Как он бывал разговорчив.
Блеск немного запавших, прищуренных глаз,
Взмах короткой руки.
До скончания ночи
О войне, о турецком походе рассказ.
А потом замолчит, улыбнется нежданно
И сотрет рукавом белый иней с клинков,
Спросит он невзначай:
„Ты читал Оссиана?
Перевел его славно гуляка Костров!..“
Ты ответишь
и вдруг замечаешь:
угрюмо
Он глядит, будто слова не молвил с тобой,
Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума.
Исполненье мечты? Или завтрашний бой?
Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут,
Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“
Встанет рядом с тобой, поведет на поверку,
Значит, найден на завтра отменный маневр.
Так и я перед боем то весел, то грустен,
Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись…
Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим
Мы разведку врага…»
Засыпает Денис…
…Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой,
Уплывающей тьме он укрылся плащом…
«Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев
с улыбкой.—
Карабин заряди. Через час мы идем…»
Полк построился. Кульнев скакал пред рядами.
«Дня победы я ждал — и приблизился он!
В том последнем бою буду я перед вами,
А за вами сам доблестный Багратион.
Путь на море тяжел. Словно как на пожарище,
Станет вам на ветру, прямо слово — жара!
Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи,
Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!»
Растянулись колонной по белой равнине.
Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!»
Верный конь проскакал по рассеченной льдине.
Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед.
До рассвета шли медленно. Кое-где наледь.
Конь копытом скребет ледяную кору.
«Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить!
В самом деле, жара на холодном ветру…»
Ранним утром уже зачернели утесы.
Скользкий берег уступом взбегал к вышине.
Расходился туман, и сквозь сумрак белесый
Ерофеев скакал на усталом коне.
И за ним по снегам, рассыпался лавой,
Скачут все эскадроны под вражий огонь.
Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!»
И под пулями пляшет обстрелянный конь.
Загремело «ура!» по рядам молодецким,
И донесся со льда чей-то горестный крик,
И пикеты врага перед берегом шведским
Разбегались под быстрыми взлетами пик.
В свисте ветра нежданно послышался выстрел.
Ерофеев упал… только шашка блестит…
Неужели убит? Подымается быстро
Из-под грозно мелькающих конских копыт.
Он поднялся в простреленной старой шинели.
Он, в снегу увязая, идет по скале.
Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле,
Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле.
Снова скачет вперед в белых клочьях тумана,
Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус.
Кое-как на скаку перевязана рана.
Шашка звякает. Снега скользящего хруст.
И галопом туда! К первым вражьим пикетам!
Разве кланяться пулям захочет фланкер?
Рассветает, и видит он: перед рассветом
Казаки показались на выступах гор.
…Ветер с юга. Ломается лед у затона.
Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму.
«Приказанье исполнено Багратиона,—
Напиши-ка, Денис, донесенье ему».
— «Всё?»
— «Как будто бы всё!»
— «Табаку бы немного…»
— «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…»
— «Голова закружится…»
А там, где дорога,
Песню вывел гусар, как коня, до зари:
«Вот как, братцы, мы ходили
По льду к дальним берегам,
Да как ворога разбили,
Как заняли Гриссельсгам».
Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе.
На ресницах то ль иней, то ль просто слеза.
Ерофеев лежит у костра на соломе,
Рукавом в полусне закрывая глаза.
«Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь.
«Что с фланкером моим? Будет жить или нет?
Коль не вылечишь…»
— «Вылечу!»
— «Станет калека?»
— «Нет! Поправится он…»
Через несколько лет,
Вспоминая тот день, эти темные чащи,
Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть,
Кульнев думал:
«Исполнилось высшее счастье.
После новых побед не страшусь умереть!
Похвалил бы меня Александр Васильич,
Перед строем обнял бы, приказ объявил.
Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь,
Если крепко захочешь…“
И я победил…»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
РАССТАВАНЬЕ С ДАВЫДОВЫМ
Наступила весна. Вскрылся лед на заливе.
Разливаются реки. Тает снег на горах.
Враг еще не сдается в последнем надрыве,
И заставы таятся в дремучих лесах.
Но конец уже близится схватки кровавой.
Сладко плачет труба. День победы настал.
Кульнев — в списке героев, увенчанных славой.
За последний поход — он уже генерал.
Воевали на севере — нынче ж на юге
Неспокойно, и Кульнев отчислен на юг…
«Что ж, не грустно ль, Денис? Будешь помнить о друге?
Приходи посидеть… Разлучаемся, друг…»
Беспокоен Давыдов:
«Неужто разлуку
Мне с тобою теперь суждено перенесть?
Знаешь, буду я счастлив: жал Кульневу руку,
Вместе с ним завоевывал славу и честь.
Я влюблен до безумия…» — «Что же, приятно,
Позавидовать только могу я тебе».
— «Нет, потеряна вовсе она, безвозвратно,
Нет ей места в моей бесприютной судьбе…»
— «Я на двадцать один год постарше… Ты мальчик.
Позабудешь любовь — прилетишь в Петербург…»
— «Как, ты сильно любил?»
— «Только, может быть, жальче
Мне о ней вспоминать, чем тебе, милый друг…
Я за двадцать семь лет всё в строю неизменно,
Ни единого дня не бывал в отпуску,
В Петербурге — случайно, как шли мы на смену,
Лишь однажды, проездом, увидел Москву…
Это было давно. Я гусарским майором
В захолустье попал, в город старых оград.
Там водил эскадрон по пустынным просторам,
В одиночестве жил, обучая солдат…
Скучно в тихой глуши.
Тосковал я без фронта,
Без огня, без опасности.
Только порой
Отводил себе душу, когда вдруг с ремонта
Конь негаданно мне попадался лихой.
Я скакал на нем в степь. Отводил себе душу.
Край там тихий. Повсюду печать старины.
И в усадьбах гаданья ничто не нарушит…
Однодворцы толкуют про вещие сны…
Время было такое: все празднуют свадьбы.
Балы всюду. Знакомства. Волненье в крови.
Вот однажды под липами старой усадьбы
Повстречался я с ней… Объясненье в любви…
Молчалив я, задумчив, ты знаешь, а с нею
Разговорчивым стал. Всё рассказывал ей.
Как мальчишка, бывало, встречая, краснею,
Разлучусь хоть на час — и дышать тяжелей.
Обручились. Готовили свадьбу. Но барский
Погубил меня вздор. Захотела она,
Чтоб я бросил свой полк захолустный гусарский
И в отставку ушел навсегда…
А война?
Честь и слава моя — лишь солдатская жатва,
Никогда не бросать боевую страду
В дни похода дана мной Суворову клятва:
Лишь тогда разлучусь, если мертвым паду…
Если так… Ведь загадано жить мне сурово…
Что же? Кульневу бросить родные полки?
Возвратил я немедля ей данное слово,
Вновь остался один — чуть не запил с тоски.
Может статься, труднее забыть про печаль бы…
Да однажды мне почту подносят к столу…
Из депеш узнаю о походе чрез Альпы.
Что ж, на Альпах отец наш… А я где? В тылу…
Да к чему вспоминать…
Только кликнет: „Ударьте,
Дети, вместе со мной на врага…“ —
почитай,
Все поскачут за ним на рысях в авангарде —
Победить иль погибнуть за отческий край…
На ночь лягу и саблю кладу к изголовью,
И оседланный конь вечно ждет у костра.
На войне ли еще жить былою любовью?
Для меня навсегда отошла та пора…»
— «Я тебя узнаю, — тут Давыдов промолвил.—
Вот такой, без упрека, без страха, борец
Снился смолоду нам… Будешь в сказочной нови,
Как Суворов, святыней для наших сердец…
Нынче время такое, великие войны
Приближаются к нашим родным рубежам.
Если Кульневы есть среди нас — мы спокойны,
Значит, солнце победы завещано нам».
И по-юношески, говоря про разлуку,
Резко дернув плечом и заплакав навзрыд,
Вдруг, нагнувшись, целует он Кульневу руку.
«Это я, как отцу… — тихо он говорит. —
Если б все могли жить так, как ты…
Всё — отчизне,
Ничего для себя, ею — жить, ей — гореть,
Не хватило б тогда и Гомеровой жизни,
Чтоб героев таких в Илиаде воспеть…»
Вздрогнув, Кульнев смутился:
«К чему это, право?
И сравненья излишни. Ты проще гляди…
Ведь в боях сообща вырубали мы славу…»
В дверь стучат…
«Кто пришел? Ерофеев?
Входи».
Входит старый фланкер. Взгляд его озабочен.
«Как вы жили одни? Кто за вами ходил?»
— «Да скучал без тебя, если молвить короче.
Я на ленте медаль для тебя получил.
Славно ты там скакал да рубил ротозеев,—
А подлекарь-молодчик фланкера сберег.
Только что ты нарядный такой, Ерофеев?
Что еще у тебя? Вот ведь… вроде серег».
— «Их мне друг подарил — вроде как покрасивше.
Подарил, говорит, он их мне для красы».
— «Нет, не станет красивым те серьги носивший —
Для красы, милый друг, у гусара усы…
А уж прочее — попросту молвить — морока.
Честью чист наш солдат… Ну, снимай-ка серьгу. —
И промолвил потом, улыбнувшись широко: —
Не грусти, Ерофеев, я, право, не лгу…
А теперь — за работу… Быстрей собирайся…
Уезжаем с тобой — прямо маршем на юг…
Миновала страда зимних вьюг Оровайса…
Ну, Дениска, прощай… До свидания, друг…»
Он поднялся… Коснулся плечом перекладин
Этой старой избы — перегнивших досок.
Рядом с низким Дениской казался громаден,
Да и в самом-то деле, конечно, высок…
