ГЛАВА ШЕСТАЯ
РАССТАВАНЬЕ С ДАВЫДОВЫМ
Наступила весна. Вскрылся лед на заливе.
Разливаются реки. Тает снег на горах.
Враг еще не сдается в последнем надрыве,
И заставы таятся в дремучих лесах.
Но конец уже близится схватки кровавой.
Сладко плачет труба. День победы настал.
Кульнев — в списке героев, увенчанных славой.
За последний поход — он уже генерал.
Воевали на севере — нынче ж на юге
Неспокойно, и Кульнев отчислен на юг…
«Что ж, не грустно ль, Денис? Будешь помнить о друге?
Приходи посидеть… Разлучаемся, друг…»
Беспокоен Давыдов:
«Неужто разлуку
Мне с тобою теперь суждено перенесть?
Знаешь, буду я счастлив: жал Кульневу руку,
Вместе с ним завоевывал славу и честь.
Я влюблен до безумия…» — «Что же, приятно,
Позавидовать только могу я тебе».
— «Нет, потеряна вовсе она, безвозвратно,
Нет ей места в моей бесприютной судьбе…»
— «Я на двадцать один год постарше… Ты мальчик.
Позабудешь любовь — прилетишь в Петербург…»
— «Как, ты сильно любил?»
— «Только, может быть, жальче
Мне о ней вспоминать, чем тебе, милый друг…
Я за двадцать семь лет всё в строю неизменно,
Ни единого дня не бывал в отпуску,
В Петербурге — случайно, как шли мы на смену,
Лишь однажды, проездом, увидел Москву…
Это было давно. Я гусарским майором
В захолустье попал, в город старых оград.
Там водил эскадрон по пустынным просторам,
В одиночестве жил, обучая солдат…
Скучно в тихой глуши.
Тосковал я без фронта,
Без огня, без опасности.
Только порой
Отводил себе душу, когда вдруг с ремонта
Конь негаданно мне попадался лихой.
Я скакал на нем в степь. Отводил себе душу.
Край там тихий. Повсюду печать старины.
И в усадьбах гаданья ничто не нарушит…
Однодворцы толкуют про вещие сны…
Время было такое: все празднуют свадьбы.
Балы всюду. Знакомства. Волненье в крови.
Вот однажды под липами старой усадьбы
Повстречался я с ней… Объясненье в любви…
Молчалив я, задумчив, ты знаешь, а с нею
Разговорчивым стал. Всё рассказывал ей.
Как мальчишка, бывало, встречая, краснею,
Разлучусь хоть на час — и дышать тяжелей.
Обручились. Готовили свадьбу. Но барский
Погубил меня вздор. Захотела она,
Чтоб я бросил свой полк захолустный гусарский
И в отставку ушел навсегда…
А война?
Честь и слава моя — лишь солдатская жатва,
Никогда не бросать боевую страду
В дни похода дана мной Суворову клятва:
Лишь тогда разлучусь, если мертвым паду…
Если так… Ведь загадано жить мне сурово…
Что же? Кульневу бросить родные полки?
Возвратил я немедля ей данное слово,
Вновь остался один — чуть не запил с тоски.
Может статься, труднее забыть про печаль бы…
Да однажды мне почту подносят к столу…
Из депеш узнаю о походе чрез Альпы.
Что ж, на Альпах отец наш… А я где? В тылу…
Да к чему вспоминать…
Только кликнет: „Ударьте,
Дети, вместе со мной на врага…“ —
почитай,
Все поскачут за ним на рысях в авангарде —
Победить иль погибнуть за отческий край…
На ночь лягу и саблю кладу к изголовью,
И оседланный конь вечно ждет у костра.
На войне ли еще жить былою любовью?
Для меня навсегда отошла та пора…»
— «Я тебя узнаю, — тут Давыдов промолвил.—
Вот такой, без упрека, без страха, борец
Снился смолоду нам… Будешь в сказочной нови,
Как Суворов, святыней для наших сердец…
Нынче время такое, великие войны
Приближаются к нашим родным рубежам.
Если Кульневы есть среди нас — мы спокойны,
Значит, солнце победы завещано нам».
И по-юношески, говоря про разлуку,
Резко дернув плечом и заплакав навзрыд,
Вдруг, нагнувшись, целует он Кульневу руку.
«Это я, как отцу… — тихо он говорит. —
Если б все могли жить так, как ты…
Всё — отчизне,
Ничего для себя, ею — жить, ей — гореть,
Не хватило б тогда и Гомеровой жизни,
Чтоб героев таких в Илиаде воспеть…»
Вздрогнув, Кульнев смутился:
«К чему это, право?
И сравненья излишни. Ты проще гляди…
Ведь в боях сообща вырубали мы славу…»
В дверь стучат…
«Кто пришел? Ерофеев?
Входи».
Входит старый фланкер. Взгляд его озабочен.
«Как вы жили одни? Кто за вами ходил?»
— «Да скучал без тебя, если молвить короче.
Я на ленте медаль для тебя получил.
Славно ты там скакал да рубил ротозеев,—
А подлекарь-молодчик фланкера сберег.
Только что ты нарядный такой, Ерофеев?
Что еще у тебя? Вот ведь… вроде серег».
— «Их мне друг подарил — вроде как покрасивше.
Подарил, говорит, он их мне для красы».
— «Нет, не станет красивым те серьги носивший —
Для красы, милый друг, у гусара усы…
А уж прочее — попросту молвить — морока.
Честью чист наш солдат… Ну, снимай-ка серьгу. —
И промолвил потом, улыбнувшись широко: —
Не грусти, Ерофеев, я, право, не лгу…
А теперь — за работу… Быстрей собирайся…
Уезжаем с тобой — прямо маршем на юг…
Миновала страда зимних вьюг Оровайса…
Ну, Дениска, прощай… До свидания, друг…»
Он поднялся… Коснулся плечом перекладин
Этой старой избы — перегнивших досок.
Рядом с низким Дениской казался громаден,
Да и в самом-то деле, конечно, высок…
Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойны
Эти дни — перемены и смут времена…
Финский, южный поход — это малые войны,
А теперь наступает большая война.
Враг вступает в Россию. Большим полукругом
Наступая, выходят его корпуса.
Растянулась меж Вислою, Неманом, Бугом
Арьергардных тяжелых боев полоса.
Враг упорно идет к нашей грозной преграде,
И по селам старинным набатов трезвон…
Помню слово Давыдова об Илиаде
В эти грозные дни наступающих войн.
«Честь и слава от веку — солдатская жатва».
Над полями сражений в родной стороне
Да свершится Суворову данная клятва
Ныне в грозной, решающей судьбы войне…
И воспитанных им — от седых генералов
До седых трубачей — в этот час роковой,
Как в былые года, снова битва скликала,
И они откликались на голос родной.
Кульнев был в арьергарде, с прославленной частью,
Прикрывавшей пути к Петербургу, на Псков…
Он грядущей России отстаивал счастье
В непрерывном труде арьергардных боев.
«Я с полком тут один. Бой тяжел арьергардный,
До последнего драться, чтоб дать отойти
Главным силам.
Ведь близок тот полдень отрадный,
Когда кончим отход, перережем пути
И сначала набегом, наездом и поиском
Будем мучить врага,
после — выйдем вперед,
И появится мститель пред вражеским войском —
Защищающий родину русский народ».
…В этот день за Клястицею вражьи мортиры
Били с часа того, как всходила заря.
На гнедых жеребцах пронеслись кирасиры,
По болоту французские шли егеря.
Тяжело отходить, и с коня он слезает…
Повод дал Ерофееву… Тихо идет…
Кто поверит, что Кульнев теперь отступает?
Но получен приказ — неизбежен отход…
Тихо шел по дороге, насупленный, сгорбясь…
«Что же, прямо сказать, ведь не всё решено.
Еще выйду с полком я на вражеский корпус
И сомну в грозной рубке войска Удино…»
Бомба падает рядом… «Быстрей разрывайся,—
Он сказал, отходя с Ерофеевым. — Вот
Видишь, старый фланкер, потрудней Оровайса
Это дело — ну, прямо без устали жмет…»
Он, прищурясь, смотрел… О, родная картина:
Волчья ягода в мшанике топком растет,
Впереди, за обрывом, по скату плотина,
Низкорослая жимолость возле болот…
За широким оврагом бегут перелески.
Небогатый лесок. Белым спинам берез
Будто зябко сейчас в ослепительном блеске,
В ярких вспышках июльских мучительных гроз…
Разорвалось ядро… Яркий блеск над завалом…
Черный дым над травой — и мгновенный разрыв.
Ерофеев рванулся тогда к генералу,
Чтоб спасти его, собственным телом прикрыв…
Опоздал… Взрыв… Что это? Оторваны ноги…
Истекающий кровью, в примятой пыли
Он обрубком сегодня лежит на дороге,
Ставший издавна гордостью русской земли.
И лежит на спине он, беспомощный, строгий,
Истекающий кровью…
О, кто перечтет
В этот день все его боевые дороги
От финляндских снегов до балканских высот…
Молча сняв кивера, пред своим генералом
Все стояли в слезах.
Он лежал недвижим.
Вдруг открыл он глаза.
Странно, был не усталым
Их стремительный блеск, а совсем молодым.
И лежит он в короткой походной шинели,
В доломане простом…
Из-за туч с высоты
Солнце вышло на миг.
Луч скользнул.
Заблестели
На широкой груди ордена и кресты.
Получил их в сраженьях за риск, за отвагу,
И за каждый он кровью по капле платил.
Этот вот
дал Суворов когда-то
за Прагу,
Этот — с финской войны,
тот — в бою получил…
«Дети, я умираю…»
Все плачут угрюмо…
«Ни клочка не отдайте родимой земли…
Снять прошу ордена, чтобы враг не подумал,
Что убит генерал…
если б тело нашли…»
Вздох последний…
И смерть…
Подошел Ерофеев,
Снял кресты, ордена…
Положил на глаза
Стертых два пятака…
Пахло дымом, шалфеем…
Мелкий дождь моросил…
Грохотала гроза…
И казалось, на миг распахнулись просторы.
И обратно, под яростным свистом свинца,
Поскакали тогда казаки и фланкеры —
В арьергардном бою отомстить за отца.
О, беспамятство рубки! Сверкая клинками,
Звонко тенькая пиками, рваться вперед
И стремительной лавой скакать пред врагами,
По оврагам, по мшанику ближних болот.
Ерофеев хранил вечный сон генерала…
Тело Кульнева было накрыто плащом…
Первый раз не в бою они оба… Настало
Время нам горевать, вспоминая о нем.
«Что же, смерти такой разве ты прекословишь?
Сам я стар, где-нибудь да подстрелят в бою.
Без тебя разве жизнь будет, Яков Петрович?
Только тело б отвезть мне в деревню твою…»
Не смешав своего боевого порядка,
Кони мчались назад, чуть касаясь земли.
Смолкли выстрелы. Стихла кровавая схватка.
Возвращались гусары и песню вели;
«Молодца мы потеряли,
Кульнева злодей убил,
Да зато и отчесали —
Дорого ты заплатил.
Сколько тысяч меж рядами
Ты своими не дочтешь,
Сколько саблями, штыками
На плечах ты ран несешь».
В грозный год его смерти, в заветную зиму,
Отходили враги вдоль пылающих рощ,
И опять довелось бивуачному дыму
Над Клястицею стлаться в ненастную ночь,
И припомнили здесь все дороги героя
Офицеры московских и тульских полков —
От кровавых трудов арьергардного боя
До заветной поры авангардных боев.
На рассвете послали дозор по верховью,
Напоили коней и на запад ушли,
Честь отдавши ему, оросившему кровью
Эти топкие мшаники русской земли.
…Много лет пронеслось, но сейчас, если едешь
В летний пасмурный день из далеких краев
По дороге, ведущей из Полоцка в Себеж,
Ты увидишь места этих грозных боев.
И услышишь тогда, как над зреющей рожью,
На широких полях снова песня звучит,
И поклонишься низко тому раздорожью,
Где в бою арьергардном был Кульнев убит.
Июнь 1941
