«В 12 лет подготовляла в гимназию 11-летнюю Леониллу по ее личной просьбе. Гонораром были груши “принц-мадам” и 3 руб. в месяц».
Первые стихи — в гимназии, в 11 лет. Одно — «Евангелие из “Хижины дяди Тома”» (сохранилось лишь название), другое — про «обожаемого учителя истории Буренкова», их знало наизусть полкласса:
Спартанец он, он — Сципион,
Сократ, Перикл, Ликург, Солон…
и т. д. — все имена из «Древней истории» Иловайского. Кончалось оно так:
Но сердце чудное его
Ни с чем не может быть сравнимо,
Как небо, чисто и светло,
Как небеса, неуловимо.
«В 14 лет был особенно сильный, до <…> экстаза религиозный подъем — жажда умереть в молитвенном состоянии от предельного блаженства и какой-то нестерпимо сладостной муки. Письма Христу, относимые в Лавру и тайно подкладываемые под местной иконой Спасителя», «желание умереть, чтобы стать еще ближе к Нему».
В гимназические годы «кухня была моим рабочим кабинетом в долгие осенние и зимние вечера. Я запиралась в ней под предлогом учебных занятий, но им было уделено самое скромное место. Несравненно больше времени было посвящено чтению (Тургенев, Достоевский, Гюго, Диккенс, Теккерей и тут же безвкусные исторические романы, путешествия). Сколько слез было пролито над ними. Вторым занятием на кухне было стихотворство». Любимейшая слушательница и ближайший друг этих лет — младшая сестра Настя.
«В 16 лет — перелом в нигилизм. Отказ от причащения». Стихотворение о дружине князя Олега — первая публикация в газете «Киевлянин»[21].
«Ночи на Днепре. Молодость! 18 лет … разлив песен о могиле, которая с ветром гомонила, о черном Сагайдачном, о “хлопцах баламутах”, о “червоной калине над криницей”. А беседы — о Желябове, о Перовской, о страданиях народа, об “ужасах царизма”». «Переезд на ст. Грязи торговать книгами, чтобы нажить денег для поездки в Карийские тюрьмы[22], освободить томящихся там узников».
1890: «На 21 году возврат в Киев после письма Леониллы: приезжай, есть дело, которому можно посвятить жизнь (остатки партии народовольцев вербовали в Киеве молодежь)». «24-хчасовая в сутки работа разрушения старого мира. Ради нее мы спали на досках, ели то, что было противно, лишали себя самых невинных радостей — театра, катания на коньках, “обывательских” вечеринок». Девушки этого поколения «с мученическим экстазом приносили огромные жертвы — порывали все связи с родителями, с женихами, выходили замуж по указке главы партии» (правда, таких жертв М.-М. приносить не пришлось).
«22 года. Выход из партии (хотелось уже “дела”, а жизнь сводилась к изучению политэкономии и социализма)».
«На 24 году, не дождавшись “дела” и потеряв веру в начавшуюся распадаться партию — возврат под материнский кров в Воронеж»[23]. Еще один случай возвращения к матери: «испугало в Киеве предложение Макса Бродского стать во главе детского журнала. Этот предлагал вдобавок какие-то тысячи. Помню, с какой поспешностью собралась я тогда в Воронеж (к матери), чтобы прекратить все разговоры по этому поводу. (Может быть, в нищете своей испугалась и соблазна тысяч)».
В 1895* — 26 лет — «возврат к христианству — евангелизм, толстовство, интерес к армии Бутса[24], к неплюевцам[25], к сектантству»; «гувернантство с целью побывать за границей (Италия)». «Первая картинная галерея в Милане, где я чуть с ума не сошла от потрясения
перед красотой Магдалин и Мадонн, перед человеческой Красотой, понимаемой именно так, как я ее понимала. Я — и Рафаэль, и Тициан. И Винчи. И еще — моя сестра. Мы были в высшей степени одиноки в нашем чувстве красоты в Киевском затоне, в среде, где по стенам висели приложения к “Ниве”»[26].
Обязанности гувернантки М.-М. исполняла в семье киевского миллионера Даниила Балаховского. «Меня почему-то высоко ценили и ожидали каких-то блестящих результатов от моего общения с детьми».
Жена Балаховского, Софья Исааковна, была к ней благосклонна, ее брат, будущий знаменитый философ Лев Шестов, стал ее близким другом.
За границей — «начало романа, не имевшего продолжения» с 22-летним юношей — Анатолием Васильевичем Луначарским[27]. «Главными действующими лицами в нем были — море, лунные ночи, весна, апельсиновые деревья в цвету». «И юность еще не любившего сердца — у него. И раненость сердца безнадежной любовью — у меня (4 года такой
любви, спасаясь от которой и за границу бросилась). Была с его стороны вдохновенная пропаганда марксизма. С моей — изумление перед его ораторским искусством и памятью (кого он только не цитировал наизусть!). Я называла его в письмах к Л<ьву> Ш<естову> “гениальным мальчиком”. Когда я уехала в Париж, а он остался в Ницце — каждый день приходило письмо с подписью: “Твой — Толя”. Но он не был “мой” — не моих небес. Не породнились души». Помимо этой и еще нескольких дневниковых записей («По одной записке Луначарского у меня в ГИЗе в 20-м году взяли, не читая, рукопись детской пьесы и выдали аванс»), остался обращенный к Луначарскому довольно беспомощный стихотворный цикл 1893 г. и включенное в настоящее издание стихотворение 1925 г. «Памяти Ривьерских дней».
Тогда же завязывается дружба с женой родного брата будущего наркома — известного киевского врача-психиатра Платона Луначарского — Софьей Николаевной. (Второй ее муж — революционер-большевик П.Г. Смидович.)
В 1896 — 27 лет — «разрыв с гувернантством — Париж (у богатой приятельницы)… Цель — знакомство с русскими революционерами <…>. Осознание, что до революции еще далеко», не помешавшее, однако, при возвращении на родину М.-М. взять у Смидовича «запретные рукописи с печатью», следствием чего явился арест на границе и отправление в Петербургскую предварилку, где пришлось провести несколько месяцев. В Париже М.-М. влюбилась в женатого доктора, Андрея Ивановича Шингарёва. С ним и его сестрой и возвращалась в Россию. В поезде сестру Шингарева, «изнеженную и истеричную, уложили кое-как. Пришлось сесть тесно, прижавшись, друг к другу. “Давайте спать по очереди. Вы на моем плече, а я потом на вашем. У меня есть маленькая подушечка”. Это была наша первая и последняя брачная ночь. Без поцелуев и объятий, но в глубоком слиянии душ». Год разлуки. Потом встреча в воронежском селе Гнездиловка, где Шингарёв практиковал, а М.-М. «заболела тифом. Ему пришлось каждый день навещать меня… Я не хотела выздоравливать, не хотела жить без него. Не хотела и с ним (жена, двое детей)[28]. И я выпила морфий. Но такую большую дозу, что она уже не могла подействовать, и не трудно было меня спасти». Вспоминая этот «роман» в дневнике 1947 г., М.-М. цитирует Случевского:
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.
Шингарёв стал депутатом II, III, IV Государственных дум, лидером кадетской фракции, ближайшим сподвижником Милюкова, во время Февральской революции возглавил Продовольственную комиссию, в марте занял пост министра земледелия, в мае — министра финансов (работал по 15–18 часов в сутки, вспоминал о нем В.Д. Набоков).
«Сердце сочащее», «закланец нашей истории» (слова Солженицына) — в декабре 1917 г. был арестован большевиками, заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, 7 января 1918 г. зверски убит в Мариинской больнице революционными бандитами. М.-М. «целые сутки» чувствовала себя его вдовой.
1897 — 28 лет — «Киев. Бедность. Журнальная работа (журналишко “Жизнь и искусство”[29])». Сближение на «почве общего богоискательства» с Шестовым; на пороге Андреевской Церкви пережитое вместе с ним «отречение от “всех богатств мира и славы его” (после чтения Евангелия об искушении Христа дьяволом)». М.-М. пишет Шестову:
«Каждый день Ваше присутствие доказывало мне убедительнее, чем все тома Толстого, что “Царство Божие внутри нас есть”»[30]. «Ницше, Толстой, Достоевский, Шекспир были нашими ежедневными, неубывными темами. Лирическая же область наполнялась только пеньем»[31].
«Его любовь, мой полуответ»[32]. В дневнике она вспоминает «волнение», с каким Шестов переводил ей, плохо знающей немецкий язык, строки из «Заратустры»: «Вы не искали меня, но думали, что нашли меня. Так думают все верующие. Я отниму у вас веру. И тогда, если вы будете искать — вы найдете меня. И никто уже не сможет после этого отнять вас у меня»; и перевод Шестова «из Ленау, в тарасовском госпитальном садике читанный»:
Когда нам друзья изменяют,
Которых любили мы свято,
Не в силах душа примириться
С великой своею утратой.
М.-М. пишет о «большой, действительно платонической, высокоромантической и безнадежной любви» к ней Шестова, в то время как она «была одержима такой же любовью (он знал это) к другому человеку» (Шингарёву).
