АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ{193} (1888–1976)
Старая песня в сияньи
солнца, и ветер в руках…
он скитался там, где в веках
мечта — одно достоянье.
Под осень тоска навалилась…
и шел он, далью влеком,
отдав себя целиком
пастырю-ветру на милость.
Но в сумерках голос моря
донесся из дали немой,
и голос смерти самой
в сердце послышался вскоре.
И, шатаясь, шагал он дале,
к пределу, на берег веков…
взбудоражив ночной покров,
две чайки взвились и пропали
во тьме, над морским простором,
как две отлетевших души…
Любовь воскресла в тиши,
и положен конец раздорам.
О, сердце на чуждом море —
не разбиться этой волне…
О, мечты, что снуют в вышине,
как чайки на море, на море…
НИКОЛАС ПЕТРУС ВАН ВЕЙК ЛОУ{194} (1906–1970)
Ты прозвучишь в моем последнем слове,
в последнем просветлении ума,
когда угрюмо встанет в изголовье
смертельный страх, когда накроет тьма
всё, что ничтожно: ненависти бремя,
любовь, так мало ждавшую в залог,
спокойствия и действенности время,
что не могло приять твоих тревог;
ты, словно пламя, всё испепеляла,
не зная ни мучений, ни скорбей,
ты требовала, но не утоляла
всех прихотей! И юности моей
неполный круг замкнешь ты своевластно:
прекрасна жизнь — и смерть равно прекрасна.
БРЕЙТЕН БРЕЙТЕНБАХ{195} (р. 1959)
Дамы и господа, позвольте представить — Брейтен Брейтенбах,
вот он, худощавый, в зеленом свитере; он благочестив,
он подпирает, напрягает свою продолговатую голову, дабы для вас
написать стихи, к примеру:
я боюсь закрывать глаза
я не желаю жить в темноте и видеть происходящее
в парижских больницах не счесть бледных людей
что стоят перед окнами угрожающе жестикулируя
словно ангелы в пекле
дождь опустевшие скользкие улицы
мои глаза неподвижны
они/вы меня похороните в такой же дождливый день
когда почва — сырая черная плоть
и листва и цветы перезрелые спрыснуты сломлены влагой
до того как изгложет их свет, небеса потеют белою кровью
но я откажусь держать глаза мои взаперти
оборвите мои худосочные крылья
рот слишком скрытен чтобы не чувствовать боли
в день похорон сапоги надевайте, дабы услышать мне
грязь целующую ваши ноги
скворцы наклоняют плоские гладкие головы, чернеющие соцветья
шелест первой листвы — бормотанье монахов
заройте меня на холме у пруда под цветами львиного зева
и пусть могилу дошлые злобные утки изгадят
во время дождя
души безумных к тому же коварных женщин вселяются в кошек
страхи страхи страхи водянисты бесцветны их головы
и я откажусь свой черный язык успокоить (утихомирить)
Взгляните, он безобиден, будьте к нему милосердны.
Что от избытка сердца говорят уста
тебе
я никак не смогу
написать стихи полные горечи
однако такая уж мода
с материнским соском во рту
кричать задыхаясь
песчаные замки детства
развеять в отчаяньи,
на могилы плевать
аккурат на покойных;
ибо люблю я тебя
и белки моих глаз посинели
осенними листьями сморщились
для тебя
всё мое для тебя
и потаенное черное дно
и грубые берега
в пожелтевшем альбоме моих сновидений;
мальчика своего ты уже не признаешь —
я покажусь тебе диким гусем
ведь годы питаются мной
словно вши
клохчет живот мой полный вина
правое крыло иссушено ревматизмом
и под шляпой
кивает моя голова как лохматая шляпа
черной смерти:
кровяные нити замкнуло;
ты стоишь на коленях и плачешь
об этой плоти
что во впадине
между бедер твоих билась
как смерть
как в бутылке ворона
как восковая гардения
под колпаком;
здесь ветер сквозит
у меня в глазах:
летучие мыши в руинах
но впадинам глаз моих твоя клетка
словно ресницы
словно свет
словно смерть
слышатся трубы органные
ложечки в чашках
красный филин в листве
машины будильники
бледные пальцы в копне волос
о я люблю тебя
осмеянная смоковница
древо гнилого плода
АНТЬИ КРОГ{196} (р. 1952)
Господин Авель-Керамима
Господин Массифы Галаадской
Господь Бог Иеффая
вот тело мое!
Вот плева моя — защищенная словно сетчатка
невредимая словно незрелый гранат.
Вот лоно мое — хладный очаг
готовый покорно терпеть излияние что ни месяц.
Вот груди мои — две цветущие капли
коим вовек не познать любовной закваски.
Вот руки мои Господь всемогущий
сильные вожделеющие как и сердце мое.
Отныне я невеста
осененная Духом Святым,
отныне я повивальная бабка народа,
отныне жду я
Тебя.
ты босоногим возросший
в каменном доме на Мидденспрёйте[23]
где дни проходят
следами теней
и зеленых туманов в траве
где дымчатые цесарки глазеют
как мы что ни день выходим на бойню
как мы имена нарекаем пространные тяжкие:
Ваалкранс Калкфонтейн Саннаспос[24]
ты пребывающий ныне чужим
в стране чужой
у женщины чужой в Фимнафе
никогда огненосных шакалов своих к дому не отсылай
да стоят они на биваке в полях чужих
да испепелят они тебя в дым и золу
дабы ты удержался от битвы на смерть по случайному слову
нашему
ибо ты не имеешь ни мощи
ни горя для их истребленья
и забавником ты пребудешь во всякое празднество
одинок с выколотыми глазами в зале полном гостей —
Назорей подведенный во храме чужом к несущим столбам.
ПЬЕР ДЕ РОНСАР{198} (1524–1585)
(из книги «Любовь к Кассандре»)
Я горестно вздыхал и слезы лил,
Не знал, бедой, надеждой ли томиться,
В то время как вдали родной границы
За честь державных предков Генрих мстил.
Он рвение пресек испанских сил,
На берег Рейна с ними выйдя биться,
И грозным мановением десницы
Он в рай себе дорогу начертил.
О вы, чей веселит полет беспечный,
Святые сестры, что среди невзгод
Родник мне указали быстротечный,
Откуда пил великий Гесиод, —
Пусть этот вздох пристанище найдет
В скрижалях храма Памяти навечно!
ВЕНСАН ВУАТЮР{199} (1597–1648)
Его высокопреосвященству Кардиналу Мазарини по поводу «КОМЕДИИ МАХИН»[25]
Армида ль наших дней иль мудрая Цирцея
Весь этот странный мир волшебный создала?
И с пор каких легко по воздуху тела
Взмывают ввысь, отнюдь к земле не тяготея?
Где неба купол был — о дивная затея! —
Деревья и цветы мы видим без числа,
И мириадом звезд горит ночная мгла,
Чтоб стать зерцалом вод по воле чародея.
Мы можем наблюдать в единый миг пруды,
Мосты, дворцы вельмож, роскошные сады:
Одна быстрей другой сменяются картины.
О, как благодарить тебя, святой прелат,
За то, что с этих пор фальшивые личины
Уже не при дворе, а в опере царят?
