Уильям Вордсворт - Избранная лирика

                   Лорд Камбель отцом был семи дочерей, —
                   Прекрасные, умные детки!
                   Похожи на семь белоснежных лилей,
                   Весной на одной распустившихся ветке,
                   И рыцарем гордым был Камбель-отец,
                   Душою и храбростью воин;
                   Он часто кидал свой угрюмый дворец
                   И, дочек оставя, был сердцем спокоен.
                   А в замке угрюмом, старинном оне
                   И дни и недели все жили одне,
                   Всегда за работой до белой зари…
                   О, как все спокойно в стенах Биннори!

                   Волна за волною по морю бежит,
                   Волною корабль подгоняет…
                   Прощальной зарею весь запад облит…
                   Разбойник морской к Биннори приплывает…
                   И на берег выступил хищный пират.
                   Он весь под влияньем идеи,
                   Что в замке забыты за пряжей сидят,
                   Отца дожидаются дочки-лилеи…
                   "Уж будут наверно красотки — мои!
                   Назад полечу я в объятьях любви
                   При гаснущем блеске пурпурной зари…"
                   О, как все спокойно в стенах Биннори!

                   В лесу, на лужайке с цветущим ковром,
                   Как будто бы чуткие лани,
                   Спят девы спокойным и сладостным сном
                   И облик родителя видят в тумане…
                   Но вдруг звон оружия, крики и шум…
                   Лес вторит пиратов напевам…
                   Девицы в испуге, мешается ум…
                   Что делать им, робким, боящимся девам?
                   Лорд Камбель, забыл ты семь ценных камней,
                   Блестящих алмазов короны твоей,
                   Прекрасных, как звезды вечерней зари!..
                   О, как все прекрасно в стенах Биннори!

                   И девы вскочили… как серны бегут,
                   А следом за ними пираты…
                   Они нагоняют, они их зовут,
                   И девушки бедные страхом объяты.
                   Бегут они, словно как лань от ловца…
                   Как будто у пойманной пташки,
                   Трепещут у девушек робких сердца,
                   И молятся Деве Марии бедняжки:
                   "Спаси нас, Мадонна, от гибели злой,
                   Ты, ангел-хранитель, крылами закрой,
                   Крылами прозрачнее утра зари"…
                   О, как все спокойно в стенах Биннори!

                   Бегут они, словно как серны бегут…
                   Скала вдруг… На что им решиться?
                   У ног ее волны сердито ревут,
                   И в них она мрачно и грозно глядится.
                   Минута… Они очутились на ней,
                   Тоски и отчаянья полны…
                   Спасения нет — и гирлянда лилей
                   Низринулась, канула в шумные волны…
                   Бежит ли источник по мягким лугам, —
                   Он вечную память журчит дочерям,
                   О том же поет соловей до зари…
                   О, как все спокойно в стенах Биннори!

                   Но девы живут: из бурливых валов
                   Поднялись над синей водою
                   Как раз семь зеленых, больших островов,
                   Покрытых цветами и мягкой травою.
                   Твердят рыболовы, что в тех островах
                   Могилы девиц утонувших,
                   Под пение феи в роскошных мечтах
                   И в сладостных грезах спокойно уснувших…
                   Те девы в преданьях вовек не умрут,
                   Красою все больше и больше цветут,
                   Красою прекраснее утра зари…
                   О, как все спокойно в стенах Биннори!

              Spade! with which Wilkinson hath tilled his lands,
              And shaped these pleasant walks by Emont's side,
              Thou art a tool of honour in my hands;
              I press thee, through the yielding soil, with pride.

              Rare master has it been thy lot to know;
              Long hast Thou served a man to reason true;
              Whose life combines the best of high and low,
              The labouring many and the resting few;

              Health, meekness, ardour, quietness secure,
              And industry of body and of mind;
              And elegant enjoyments, that are pure
              As nature is; too pure to be refined.

              Here often hast Thou heard the Poet sing
              In concord with his river murmuring by;
              Or in some silent field, while timid spring
              Is yet uncheered by other minstrelsy.

              Who shall inherit Thee when death has laid
              Low in the darksome cell thine own dear lord?
              That man will have a trophy, humble Spade!
              A trophy nobler than a conqueror's sword.

              If he be one that feels, with skill to part
              False praise from true, or, greater from the less,
              Thee will he welcome to his hand and heart,
              Thou monument of peaceful happiness!

              He will not dread with Thee a toilsome day —
              Thee his loved servant, his inspiring mate!
              And, when thou art past service, worn away,
              No dull oblivious nook shall hide thy fate.

              His thrift thy uselessness will never scorn;
              An _heir-loom_ in his cottage wilt thou be: —
              High will he hang thee up, well pleased to adorn
              His rustic chimney with the last of Thee!

                     Лопата! Ты, которой Вилкинсон
                     Вскопал клочок земли, за пядью пядь!
                     Горжусь тобою, как гордится он.
                     Как он, спешу налечь на рукоять.

                     Завидная судьба тебе дана,
                     Хозяин твой — уму и чести друг.
                     Его удел в любые времена —
                     Упорный труд, нечаянный досуг,

                     Здоровье, скромность, чувств сердечный жар,
                     А с ними бодрость тела и души
                     И радостных забав счастливый дар,
                     Невинных, словно этот сад в глуши.

                     Как часто твой хозяин, твой Поэт
                     Здесь мирно пел под тихий плеск волны,
                     Когда еще другими не воспет
                     Неслышный шаг робеющей весны.

                     Кто станет помыкать твоей судьбой,
                     Когда хозяин будет взят землей?
                     Ведь это ты — наследственный трофей,
                     И меч войны — ничто перед тобой.

                     Коль новому владельцу твоему
                     Свет истины забрежит вдалеке,
                     То это верный знак, что ты ему
                     Придешься по сердцу и по руке.

                     С тобою он не будет одинок,
                     Подругой верной всех его работ,
                     И в скорбный день, когда придет твой срок,
                     Тебя он в дальний угол не сошлет.

                     За то, что ныне ты пришла в ущерб,
                     Тебя не упрекнет твой господин,
                     И ржавый остов твой, как славный герб,
                     Украсит незатейливый камин.

                I was thy neighbour once, thou ragged Pile!
                Four summer weeks I dwelt in sight of thee:
                I saw thee every day; and all the while
                Thy Form was sleeping on a glassy sea.

                So pure the sky, so quiet was the air!
                So like, so very like, was day to day!
                Whene'er I looked, thy Image still was there;
                It trembled, but it never passed away.

                How perfect was the calm! it seemed no sleep;
                No mood, which season takes away, or brings:
                I could have fancied that the mighty Deep
                Was even the gentlest of all gentle Things.

                Ah! then, if mine had been the Painter's hand,
                To express what then I saw; and add the gleam,
                The light that never was, on sea or land,
                The consecration, and the Poet's dream;

                I would have planted thee, thou hoary Pile
                Amid a world how different from this!
                Beside a sea that could not cease to smile;
                On tranquil land, beneath a sky of bliss.

                Thou shouldst have seemed a treasure-house divine
                Of peaceful years; a chronicle of heaven; —
                Of all the sunbeams that did ever shine
                The very sweetest had to thee been given.

                A Picture had it been of lasting ease,
                Elysian quiet, without toil or strife;
                No motion but the moving tide, a breeze,
                Or merely silent Nature's breathing life.

                Such, in the fond illusion of my heart,
                Such Picture would I at that time have made:
                And seen the soul of truth in every part,
                A stedfast peace that might not be betrayed.

                So once it would have been, — 'tis so no more;
                I have submitted to a new control:
                A power is gone, which nothing can restore;
                A deep distress hath humanised my Soul.

                Not for a moment could I now behold
                A smiling sea, and be what I have been:
                The feeling of my loss will ne'er be old;
                This, which I know, I speak with mind serene.

                Then, Beaumont, Friend! who would have been the Friend,
                If he had lived, of Him whom I deplore,
                This work of thine I blame not, but commend;
                This sea in anger, and that dismal shore.

                O 'tis a passionate Work! — yet wise and well,
                Well chosen is the spirit that is here;
                That, Hulk which labours in the deadly swell,
                This rueful sky, this pageantry of fear!

                And this huge Castle, standing here sublime,
                I love to see the look with which it braves,
                Cased in the unfeeling armour of old time,
                The lightning, the fierce wind, and trampling waves.

                Farewell, farewell the heart that lives alone,
                Housed in a dream, at distance from the Kind!
                Such happiness, wherever it be known,
                Is to be pitied; for 'tis surely blind.

                But welcome fortitude, and patient cheer,
                And frequent sights of what is to be borne!
                Such sights, or worse, as are before me here. —
                Not without hope we suffer and we mourn.