ELEGIAC STANZAS, SUGGESTED BY A PICTURE OF PEEL CASTLE, IN A STORM, PAINTED BY SIR GEORGE BEAUMONT
I was thy neighbour once, thou ragged Pile!
Four summer weeks I dwelt in sight of thee:
I saw thee every day; and all the while
Thy Form was sleeping on a glassy sea.
So pure the sky, so quiet was the air!
So like, so very like, was day to day!
Whene'er I looked, thy Image still was there;
It trembled, but it never passed away.
How perfect was the calm! it seemed no sleep;
No mood, which season takes away, or brings:
I could have fancied that the mighty Deep
Was even the gentlest of all gentle Things.
Ah! then, if mine had been the Painter's hand,
To express what then I saw; and add the gleam,
The light that never was, on sea or land,
The consecration, and the Poet's dream;
I would have planted thee, thou hoary Pile
Amid a world how different from this!
Beside a sea that could not cease to smile;
On tranquil land, beneath a sky of bliss.
Thou shouldst have seemed a treasure-house divine
Of peaceful years; a chronicle of heaven; —
Of all the sunbeams that did ever shine
The very sweetest had to thee been given.
A Picture had it been of lasting ease,
Elysian quiet, without toil or strife;
No motion but the moving tide, a breeze,
Or merely silent Nature's breathing life.
Such, in the fond illusion of my heart,
Such Picture would I at that time have made:
And seen the soul of truth in every part,
A stedfast peace that might not be betrayed.
So once it would have been, — 'tis so no more;
I have submitted to a new control:
A power is gone, which nothing can restore;
A deep distress hath humanised my Soul.
Not for a moment could I now behold
A smiling sea, and be what I have been:
The feeling of my loss will ne'er be old;
This, which I know, I speak with mind serene.
Then, Beaumont, Friend! who would have been the Friend,
If he had lived, of Him whom I deplore,
This work of thine I blame not, but commend;
This sea in anger, and that dismal shore.
O 'tis a passionate Work! — yet wise and well,
Well chosen is the spirit that is here;
That, Hulk which labours in the deadly swell,
This rueful sky, this pageantry of fear!
And this huge Castle, standing here sublime,
I love to see the look with which it braves,
Cased in the unfeeling armour of old time,
The lightning, the fierce wind, and trampling waves.
Farewell, farewell the heart that lives alone,
Housed in a dream, at distance from the Kind!
Such happiness, wherever it be known,
Is to be pitied; for 'tis surely blind.
But welcome fortitude, and patient cheer,
And frequent sights of what is to be borne!
Such sights, or worse, as are before me here. —
Not without hope we suffer and we mourn.
ЭЛЕГИЧЕСКИЕ СТРОФЫ, ВНУШЕННЫЕ КАРТИНОЙ СЭРА ДЖОРДЖА БОМОНТА, ИЗОБРАЖАЮЩЕЙ ПИЛСКИЙ ЗАМОК ВО ВРЕМЯ ШТОРМА[73]
Громада грозная на гребне скал!
С тобою был когда-то я знаком
И летом целый месяц наблюдал,
Как ты дремала в зеркале морском.
Был воздух тих, и ясен небосвод,
И дней однообразна череда;
Ты, отражаясь в сонной глади вод,
Дрожала, но видна была всегда.
И не казался штиль подобьем сна,
Незыблемого в пору летних дней;
Подумать мог бы я, что Глубина
Всего на свете кротче и нежней.
И если бы художником я был,
Я б написать в то время был готов
Свет, что по суше и воде скользил,
Поэта грезу, таинство миров;
Тебя я написал бы не такой,
Какая ты сейчас на полотне,
Но у воды, чей нерушим покой,
Под небом в безмятежной тишине;
Ты б летописью райскою была,
Сокровищницей бестревожных лет,
Тебя б любовно ласка облекла
Лучей, нежней которых в небе нет,
Под кистью бы моей предстал тогда
Покоя элизейского чертог,
Где нет борьбы тяжелой и труда,
А лишь Природы жизнь да ветерок, —
Такую бы картину создал я,
Когда душа мечте попала в плен,
В нее вместил бы сущность бытия
И тишь, которой не узнать измен.
Так раньше было бы — но не теперь:
Ведь я во власти у иных начал,
Ничто не возместит моих потерь,
И я от горя человечней стал.
Улыбку моря увидав опять,
Былого не верну, не повторю:
Утрату мне из сердца не изгнать,
Но я о ней спокойно говорю.
О друг мой Бомонт! Другом стать ты мог
Тому, по ком не минет скорбь вовек!
Твой труд прекрасный пылок и глубок:
Во гневе море и в унынье брег.
Ему несу я похвалу мою,
Его и ум и мастерство живят:
Седая глыба с бурею в бою,
Небес печаль, смятения парад!
И мил мне замка сумрачный оплот:
В доспехи стариною облачен,
Бестрепетно сражение ведет
С грозой, со штормом и с волнами он.
Прощай, уединенная душа,
Что без людей, в мечтах проводит дни!
Твоя отрада вряд ли хороша —
Она, конечно, слепоте сродни.
Но слава, слава стойкости людской
И грозам, что присущи дням земным,
Как эта, на холсте передо мной…
Не без надежд мы страждем и скорбим.
There is a change — and I am poor;
Your love hath been, not long ago,
A fountain at my fond heart's door,
Whose only business was to flow;
And flow it did: not taking heed
Of its own bounty, or my need.
What happy moments did I count!
Blest was I then all bliss above!
Now, for that consecrated fount
Of murmuring, sparkling, living love,
What have I? shall I dare to tell?
A comfortless and hidden well.
A well of love — it may be deep —
I trust it is, — and never dry:
What matter? if the waters sleep
In silence and obscurity.
— Such change, and at the very door
Of my fond heart, hath made me poor.
Увы, лишился я всего,
Богатый — обеднел я вмиг.
Близ двери сердца моего
Еще недавно бил родник
Твоей любви. Свежа, чиста,
Вода сама лилась в уста.
Как счастлив был в ту пору я!
Играя, в пламени луча
Кипела, искрилась струя
Животворящего ключа.
Но вот беда — ручей иссох,
Теперь на дне его лишь мох.
Родник любви, он не иссяк, —
Но что мне в том, когда навек
Вода ушла в подземный мрак
И тихо спит, прервав свой бег?
Отныне горек мой удел:
Я был богат, но обеднел.
