ДЖОН ДОНН{205} (1572–1631)
На небе достань звезду,
Мандрагору обрюхать,
Сколько лет, сочти, в году,
Беса изловчись поймать;
Молви, как сказать наветам
«Прочь!» и не попасть при этом
Впросак,
И как
Жить, когда ты не дурак?
Если ты стареть не прочь
За чудесным в беготне,
Путешествуй день и ночь,
А потом вернись ко мне.
Седовласым ты вернешься
И охотно поклянешься,
Обшед
Весь свет:
Непорочных женщин нет.
Напиши, коли найдешь,
Я пущусь немедля в путь.
Не напишешь? Ну и что ж —
Мне она соседкой будь,
Да и то, пока поспею,
Неприятность выйдет с нею
Одна:
Она
Многим будет неверна.
РОНАЛЬД НОКС{206} (1888–1957)
На смерть Г. К. Честертона
«Со мною, — молвил Браунинг, — он рыдал».
«Со мною, — молвил Диккенс, — жил шутя».
«Со мною, — молвил Чосер, — пировал».
«Со мной играл он, — молвил Блейк, — дитя».
«Со мной он, — молвил Коббетт, — путь делил».
Промолвил Стивенсон: «Закон сердец
Читал со мной». А Джонсон: «Я был мил
Ему всех прежде; он был молодец».
Покуда Предводитель Ключарей
С замком возился, чтоб открыть на стук,
Таков был разговор у Райских врат.
Но вот пришли советчики мудрей:
«Впустить, — сказал Фома, — он правде друг».
«Впустить, — сказал Франциск, — он бедным брат».
ЭДВАРД ФИЦДЖЕРАЛЬД{208} (1809–1883)
Кузина, друг! Пропал и след
Старинного напева.
Не только лавров ждет поэт,
Любви не ищет дева.
Молчат сердца, где билась страсть,
Покорствуя природе.
И лютне суждено пропасть,
И копья уж не в моде.
Где дни, когда Любовь цветам
Слова уподобляла!
Там вздох звучал в стихе, и там
В беседке песнь звучала.
Теперь — расчет сведет двоих.
Обеты? — право, что вы!
Колечко, дюжинный жених,
Священник — и готово.
Была у лука тетива,
У сердца были узы.
Любовь и складные слова —
Обычней нет союза.
И дев (которых краше нет!)
Охотно замуж брали.
Шли под венец в шестнадцать лет,
А в двадцать — умирали.
Была охота — тонкий спорт
Той давнею порою.
«Добыче — смерть!» — трубит милорд,
Трубят герольды: «К бою!»
И рыцарь затевал игру
С отвагой чисто львиной,
И грела скачка поутру,
А ночью грели вина.
Крепились перья и флажки,
И посещались храмы,
И шли на подвиг смельчаки,
И ликовали дамы.
И врачевала Красота,
Унылых ободряя.
Там жизнь теряли иногда,
Но — стремя не теряя!
И там Рассудка не ищи
Стесняющую узость.
И Честь была — копье и щит,
И Колебанье — трусость.
Удар тяжел — душа нежна.
И, радуясь победе,
Вздымали кубки и — до дна,
И улыбалась леди.
И слуг довольно у луны
Имелось настоящих.
И раздавался звон струны,
А не храпенье спящих.
Влюбленный переплыть готов
Поток пошире Мерси,
И стоит тысячи голов
Улыбка леди Джерси.
Кузнец — в почете и богат.
Портных не беспокоя,
Носил боец стальной наряд
Отличного покроя.
Сталь отмеряли неспроста
Аршином, будто кожу,
И шапка звонкая шута
Была на шлем похожа.
Рай холостым, в семье — без драм:
Дозволены разлуки.
Платили честным докторам —
Не докторам науки!
Родись мы прежде, я б сказал,
Что Вы всех краше в мире —
И я б не голову ломал,
А копья на турнире!
ФЕЛИКС ОРТЕНСЬО ПАРАВИСИНО{210} (1580–1633)
К художнику Эль Греко, написавшему мой портрет
О Грек божественный, уже не диво,
Что ты природу превзошел в картине,
Но диво то, что отступает ныне
И небо перед тем, что боле живо.
На полотне простерло так правдиво
Свое сиянье солнце на притине,
Что ты причастен Божией средине,
Природы властелин трудолюбивый.
Прошу, о состязатель Прометея:
Свет жизни не кради в своем портрете,
В сем образе, во всем со мною схожем.
Душа в смятенье, выбирать не смея,
Хоть двадцать девять лет она на свете,
В каком творенье жить — твоем иль Божьем.
ПЕДРО КАЛЬДЕРОНДЕЛА БАРКА{211} (1600–1681)
Алтарю, где находилось изображение Св. Тересы на корабле
Священный, огнепламенный, летучий
Земле алтарь, жар солнцу, небу птица,
Сей звездный Арго, с парусом божница
На небо мчится сквозь ветра и тучи.
Венец Кармеля, неприступной кручи,
Та созерцает, емлет и дивится,
Что трепетно сумела раствориться
В Любви, священном рвенье, вере жгучей.
Воинствуй, церковь! Выступай по суше,
На небо мчись, одолевай пучины,
Испытанному кормчему доверясь.
Окрепни, побеждай, очисти души;
И да поглотят водные глубины
Грех, заблужденье и слепую ересь.
Описание Кармеля и восхваления Св. Тересы
В мирной земле Самарии,
В стране, где садится солнце,
В убранной смарагдами раке
Лежит великан цветочный.
Зеленый Атлант небесный
В своей красоте простерся;
Хотя он — земное небо,
На небе мог быть горою.
Он бурям путь преграждает,
Он в самую высь вознесся
И стал бы частицей неба,
Окрашенный цветом горним.
Светило, в волнах не скрывшись,
Лишит его окоема,
И смеркнуться день заставит,
И скажет брезжиться ночи.
Растенья того великана,
В своем различии сходны,
Небесные суть посевы
Высокого землероба,
Того, что лучами сеет
Погибель ветрам проворным.
Двусолнечное затменье
Узрел Кармель[35] опаленный,
Того могучего солнца,
Что в лучезарной повозке
Мчит по эклиптике ветра
Планетою огневою.
На самой его вершине,
Укрывшейся светом солнца, —
Увенчанная светилом
Прекрасная дева-роза,
Жасмин душистый с лилеей
Безгрешной; и неба своды
Цвета растений сбирают
В единое благовонье.
Цветок твой, Кармель священный,
Тереса, и ты укроешь
Ее красоту, и вихри
Вовеки ее не сломят.
Есть у людей защита
От злобы и ярости зверя,
Что в мире, голодный, рыщет —
Незыблемая свобода;
Ей с давних пор служат пищей
Те тайной вечери яства,
Которые ныне видим…
Мы печаль отринем,
Прочь разуверенье.
От Хлеба с Вином приидут
Пламени — тленье,
Зверю — смиренье,
Горю — забвенье,
Грехам — оставленье.
ДИЕГО ДЕ ТОРРЕС ВИЛЬЯРОЭЛЬ{212} (1694–1770)
Самых лютых душегубов не сыскать вам на дороге
Слыхал я, как придворные судачат:
«Три тыщи нажил этой синекурой,
Могу и десять, ведь губа не дура».
По ним, не по цыганам розга плачет!
Что хочешь эти жулики припрячут
В согласье полном со своей натурой:
Рвань, мула, плащ — а их дубленой шкуры
Ценою и три куарто не назначат.
По буеракам их искать — пустое;
Зазорно вору жить анахоретом
И счастья своего искать в разбое.
Займитесь лучше нашим высшим светом:
Гнездо давно там свито воровское,
Где сладко жить мошенникам отпетым.
«Прилег у очага небеспричинно…»
