В это мгновение (это, мой друг, важно – чтоб именно в это мгновение) в желудок падает кусочек пармезана. Маленький не испорченный жеванием кусочек. Этот кусочек – вместилище еще одного демона вкуса. Удерживаемое сыром вино постепенно проникает в кровь и ритуальная жидкость не спеша достигает берегов пьяной истины, Открываются Врата.
Вино впускает пьяницу-паломника в свой потаенный мир. В царство солнечных мистерий Диониса. Небесный диск светится из-под кожи пурпурным сиянием перенасыщенной вином крови. Паломник чувствует свет. Свет овладевает телом и отнимает ноги. Ноги остаются по ту сторону врат. Ведь для передвижения по солнечному царству они не нужны. Перемещения свершаются теперь вдоль вакхических вертикалей, воспетых пьяницей Хайямом. Мы когда-то читали его рубаи, мой друг. Теперь они читают нас. Потому что мы пьяны. Потому что вино неистребимо.
Оно неистребимо, как материя. Как принцип. И абсолютно неистребимо и вечно, как Врата. Потому что находит и высвечивает особенное под кожей каждого человека. Но я заболтался, мой друг. Это правда. Трудно размышлять, когда поэзия великих алконавтов читает тебя, словно ты не человек, а съехавшая надпись на стене туалета.
При употреблении вина нельзя останавливаться. Это обязательное условие ритуала. Бокал за бокалом держат Врата открытыми. Света никогда не бывает слишком много. Чем менше крови в крови, тем больше истины в теле. Вино медленно, но верно извлекает из крови родовую память. И мы, друг, внезапно видим, как наши предки гонят по тундре отвратительного вонючего мамонта. Наш предок был мохнат. Он рычал.
А после исчезают все спродюсированные внутренним голивудом картинки. Остается только свет. Отчего-то смешанный с головной болью. Но такой прозрачный, как свет в конце туннеля. Или туннель в конце света. И это уже финиш.
Ты спрашиваешь, что дальше?
Дальше утреннее похмелье. Сумерки обыденного мира. И надежда, что этот винный ритуал не последний. Надежда, что капля вина останется в жилах даже тогда, когда там уже ничего не останется. Совсем.
…орда, антиорда…
Отцы-основатели европейской политической традиции считали Орду кочевой формой варварства. В памяти оседлых народов-победителей побежденные кочевники остались лишь в виде тени: ночным ужасом, смертельным неистовым набегом. Самих носителей этого ужаса уже нет, они исчезли в ходе исторического прогресса. И только цыгане иногда напомнят нам то ли о «форме варварства», то ли об особой форме равновесия между человеком и пространством. Между человеком и открытостью.
Если казаки и вправду были создателями украинской самобытности, то следует признать, что самобытность эта складывалась на близких или далеких орбитах Орды. В местах, по одну сторону от которых крепли политические нации с их социальным принуждением, оседлостью и государственностью. А по другую сторону обитала особенная пустота (или открытость). В этой пустоте порой не было ничего. А порой возникала Орда. Которая не заполняла эту пустоту-открытость, но скорее сама была ее хищной разновидностью.
Казаки боролись в Ордой. Это не была борьба на уничтожение, но соревнование и сосуществование двух форм коллективнокочевого – Орды и Антиорды. При этом Антиорда была одновременно и антигосударством, что бы там не рассказывали историки о «зародышах государственности» в разбойничьих гнездах посреди днепровских плавней. Когда под сапогом екатерининского солдата исчезла Орда, исчезло и вольное разбойное рыцарство. Исчезло почти без следа, оставив лишь опереточные чубы и шаровары. А также нечто, что до сих пор мешает нескольким нациям войти в европейскую семью народов. То ли это семья распознает чужого по запаху. То ли чужому тесно под. низкими потолками мудрых законов и прагматических правил. Хрен разберешь.
В чем наследие Орды? Кочевые народы, как справедливо подметил один каирский отшельник, не создают ничего долговременного и не работают во имя будущего, которое от них ускользает. Но они обладают простором, который ни в чем их не ограничивает и открывает перед ними все новые возможности. У кочевников существует четкий баланс между космическими принципами: принципом сжатия, который мы называем «временем», и принципом расширения, который мы зовем «пространством». И если «государственные» народы привыкли жить на исторических «отрезках», то Орда и Антиорда живут на исторической прямой, не ограниченной ни единой точкой. Они живут «в никуда».
Нынче они живут не в степях, а в нашем подсознании. Живут себе «в никуда».
И что с того? – спросите вы. Ничего.
Мы ведем такую же борьбу за выживание, что и «народы-государственники». Только с большим содержание холестерина и алкоголя в крови. А также с большей долей пустоты-открытости. Что, возможно, и формирует загадочную славянскую душу, склонную к поиску заговоров и достоевщине. Душу, к которой скептический разум «политических» народов относится с подозрением. Ведь в ней все еще живет Орда. Замаскированная, но всегда готовая отправиться за ясырем.
Между «политическими» людьми и кочевниками простирается пустыня непонимания. Но путь от «политического» человека к неоордынцу – одна из самых интересных и важных мистерий нашего глобализированного мира. Древние взаправдашные кочевники жили в мире подвижных неопределенностей. В нем принципиально не было никакой «дорожной карты». В нем каждый новый пейзаж требовал особого названия, каждое новое существо
– охотника. На пути того, кто идет к свободе путем «внутренней Орды», встают видимые и невидимые преграды: валы цивилизации, бастионы культурных догм, застенки «социальной клиники» Мишеля Фуко и просто знаки дорожного движения, что запрещают левый поворот.
Тот, кто странствует в просторе и молится горизонту, непрерывно меняется. Его изменяет каждая новая тропа. Его закаляет опасность. Его дисциплинирует мрак. Он начинает ценить свет. Он распознает оттенки темноты. Он спасается от поражения бегством и не поддается разумному анализу. А это сильно не нравится «политическим» людям. Тем, которые провозглашают своего брата-скептика гением человечества, а ментального кочевника – полудурком. И если ты плохо замаскировался под ироника, комментатора или туриста, то рано или поздно так называемая экспертная среда просвещенного общества, эта дистиллированная братва, тебя вычислит. И старый страх перед Ордой заставить ее спасаться бегством. Или открыть стрельбу. Или описаться от ужаса.
А потом она вновь совершит священный ритуал политических наций и еще раз провозгласит Орду «кочевой формой варварства». Ведь человек – «ритуальное животное», и его нельзя обречь на смерть, не проведя через соответствующий ритуал.
Лекции времен оккупации
В марте 1945-го, когда французские войска подходили к провинциальному швабскому Фрайбургу, десять университетских профессоров вместе со студентами оставили город и поднялись на полонины Шварцвальда к замку Вильденштайн. Среди десяти профессоров был один из самих выдающихся философов XX века Мартин Хайдеггер. Пока в долине начиналась оккупация территории рейха, Хайдеггер читал студентам лекции. Среди тем были «Критика чистого разума» Канта, поэзия Гельдерлина и история Средних веков. В горном замке было мало еды, но лекции – как вспоминали через десятки лет эти вильденштайнские студенты – неплохо отвлекали от голода. Потому что были интересными.
Так уж получается, что внешняя опасность уводит мысль в замки творческого совершенства. Новеллы «Декамерона» рассказывают друг другу жители охваченного чумой города. Шостакович создает Седьмую симфонию в блокадном Ленинграде. В оккупированном нацистами Париже Сартр пишет «Бытие и ничто». Оккупация – одно из отечеств творческих взлетов. Под властью «своих», наоборот, пишутся по преимуществу сиротские тексты. Или социально-ориентированные, что почти что одно и то же.
Напрашивается вывод, что для создания шедевра совсем не надо лезть из кожи вон. Следует лишь дождаться оккупантов. Или их выдумать. Затем убедиться, что сопротивление бесполезно. После открыть третий том Канта. И вместе с Кантом пережить это время. Я просто не знаю лучшего союзника, чем Кант.
Подполье при этом даже лучше, чем эмиграция. Эмиграция разъединяет, подполье же сбивает в группу людей, которые в другой ситуации никогда бы не сошлись вместе. Подполье все спутывает в клубок. Оно и есть клубок.
В своих мемуарах шпионы пишут, что во время Второй Мировой профессиональным разведчикам не рекомендовалось без крайней необходимости идти на контакт с партизанами и подпольщиками. Хотя, на первый взгляд, что может быть логичней, чем сотрудничество шпиона и союзной подпольной организации? Но, если хорошенько подумать, все правильно. Не стоит им идти на контакт.
У шпиона и подпольщика разные типы сознания. Они не согласуются по сути. Шпион делает свою работу. Опасную, грязную, хорошо оплачиваемую. Подпольщик, напротив, живет в особенном мире, где никакая «работа» не имеет четко определенного смысла. Шпион является частью механизма, подпольщик противостоит всем механизмам оккупации, как растение, проникая во все их зазоры. Поэтому среди подпольщиков преобладает молодежь. Ей легче ощутить себя растением.
