У шпиона и подпольщика разные типы сознания. Они не согласуются по сути. Шпион делает свою работу. Опасную, грязную, хорошо оплачиваемую. Подпольщик, напротив, живет в особенном мире, где никакая «работа» не имеет четко определенного смысла. Шпион является частью механизма, подпольщик противостоит всем механизмам оккупации, как растение, проникая во все их зазоры. Поэтому среди подпольщиков преобладает молодежь. Ей легче ощутить себя растением.
Поэтому подпольщику во времена оккупации свойственно читать лекции. Экономя провизию, рассказывать о Канте и поэтах-романтиках таким же, как он сам, перепуганным и впавшим в оцепенение людям, что вдруг оказались посреди разгула мировых стихий. Для этого нужен лишь нехитрый антураж, вроде горного замка в верховьях Дуная, десятка-другого преданных студентов и вражеской армии в долине внизу.
С украинского
В конце октября 2011 года в Москве прошел Открытый московский литературный фестиваль “Украінскій мотів”. Организаторами его стали Московская библиотека украинской литературы и литературный клуб «Последняя среда». Звучали написанные московскими писателями на русском языке стихотворения и короткая проза об Украине. Совместный концерт с пишущим по-русски харьковским поэтом и музыкантом Александром Евдокимовым дали группы “Ботаника” и “Запрещенные барабанщики” (Харьков-Москва). Гостем фестиваля был украинский писатель Сергей Жадан.
В рамках фестиваля были проведены “круглые столы”:
– “Что? Зачем? Как?” по проблемам перевода с украинского на русский язык (при участии редакции журнала «Дружба народов»). Тексты выступлений опубликованы в январском (2012 г.) номере «Дружбы народов»,
– «Возможен ли диалог без идеологии?» по проблемам украинско-российского культурного взаимодействия (при участии радио «Свобода». Материалы опубликованы на сайте радио «Свобода»
http://www.svobodanews.ru/content/transcript/2438443i.html).
Мы публикуем стихотворения участников поэтической программы фестиваля:
Наталья Богатова
Памяти Гоголя
Кому терзала уши тишина,
Кому постель казалась смертным ложем,
Но Панночка в пространстве решена
Как та стрела, что не упасть не может.
В пространстве хат и плодородных дев,
Где колокола гуд утюжит крыши,
И где, цветки над крышами воздев,
Малиновые мальвы душно дышат.
В пространстве обручального кольца,
Имеющего контур прочной точки,
Где судорогой сведены сердца,
Как лиственные гибнущие почки.
В пространстве,
Где хватая пустоту,
Звериной наготой блистая, мчится
И чувствует добычу за версту
Ночная неустанная волчица.
И в Запорожской, Господи, Сечи,
Как Цезарь – окруженная рабами —
– И ты, Хома! ты, Брут! – она кричит,
И трепеща,
И скрежеща зубами.
– Ты сам себя зажал в заклятом круге,
А мне хватило б трещины в стекле.
Она летит, вытягивая руки,
И жизнь ее, как стрелка, на нуле.
Вадим Ковда Шёпот родины
Вот бурьяны, полынь, ковыли…
Вот хлеба – до краёв горизонта.
Извалявшись в белёсой пыли,
всё сжигает разбухшее солнце.
Бьёт на стыках нескорый состав.
Вдаль столбы телеграфа – пунктиром.
И уснул, горсть домов разбросав,
городишко – центр здешнего мира.
Где – то видена эта земля,
контур тополя пирамидальный…
Украина – праматерь моя,
ты в крови моей, в памяти дальней.
Из подёрнутых временем лет
мне родные мерешатся лица…
Вот уходит мой умерший дед,
что иною землёй прокормиться.
Он на хлебную метит Кубань…
Украина, что было с тобою?
Украина, не плачь, перестань —
всё никак не расстанешься с болью…
Нет, я здесь не бывал никогда,
Не ступал по земле этой древней…
Вспоминала лишь кровь иногда
пропылённую эту деревню.
Но земли этой чувствую власть.
По-иному душа моя дышит…
Всё мне хочется грудью припасть —
шёпот Родины сердцем услышать.
1976 За Днепром
Словно кожа столетней старухи
в чёрных трещинах эта земля.
Здесь огромные, злобные мухи
да обугленный цвет ковыля.
Давит ветер ненашенской силы.
Пыль столбом. И хрустит на зубах.
Раскалённо и жёлто светило
в заднепровских бескрайних степях.
И зыбучих песков безобазие
в благодатном приморском краю.
И сюда желтолицая Азия
тянет дерзкую руку свою.
Чуть маячат отары овечьи.
Даль плывёт, замутнённо-бела…
Бесконечны труды человечьи.
Преходящи людские дела.
Сиваш 1
Шелест маленьких гнутых деревьев
да морское сиянье вдали —
всё ж отрада для слуха и зренья
у покинутой Богом земли.
Но и чахлые эти уродцы
тихо мрут у меня на глазах.
А их души уносятся к солнцу
в бесконечных, пустых небесах.
Остаются в белесом просторе
нарастающий солнечный свет,
голубое блестящее море,
да рыбацкой ладьи силуэт.
2
Возле моря гнилое болото —
засоленная, гиблая топь.
Ничего не растет отчего-то.
Лишь полынь, да и та не растет.
И мяучит печальная птица,
детским тоненьким криком кричит.
Не забыться, никак не забыться —
каждый раз что-нибудь уличит.
Содрогаясь, дымится болото,
высыхает в палящих лучах.
И каймой светло-серого пота
проступает в грязи солончак.
Стонет птица, мяукает резко
в почерневшем, гнилом камыше.
Что за страшное, гиблое место?
Что за гнет у меня на душе?
* * *
Ветер, изгибаясь, шелестит.
Небеса застыли синим сгустком.
Море ослепительно блестит,
словно снег на поле среднерусском.
Здесь, на вулканической горе,
над немым хаóсом Карадага
в гулком и пустынном октябре
мы одни, нам ничего не надо.
Дальних гор клубится полоса.
Мы сидим, ослепнув и оглохнув…
И душа течёт через глаза,
словно солнце сквозь большиие окна.
Восточный Крым
Камни. Змеиные норы.
Русла иссохшие рек.
Стертые, рыхлые горы,
словно больной человек.
Берег. Зеленые скалы
дивною формой своей
из вулканической лавы
напоминают зверей.
Узкой тропинки испарина.
Нету кругом никого.
И не хватает татарина,
песни гортанной его.
Ольга Ильницкая
* * *
Опять стихи идут, как эшелон
из прошлого – военного, скупого.
…Вновь мама ждет отца с реки, улова
к обеду ждет. И варится рассол
для огурцов с небритыми щеками.
Сижу-гляжу и думаю о маме,
И слезы, как горох, стучат об стол.
Моя весна еще так далеко:
Мне девять лет, смешлива, угловата.
Мой папа принесет в ведре улов!
Он радугу прибьет гвоздем над хатой!
И скажет бабушка, прикрыв глаза рукой:
«Спасибо, сын! Какой улов богатый».
* * *
Море знобит. Небо давит на горы и годы.
Дышит земля застоявшимся воздухом злым.
Холодом ночь подгорчила целебные воды.
Их, как микстуру, глотает простуженный Крым.
Белого света достанет на всех, кто устал.
Всех, кто в пути отходил и желанья и ноги.
С каждой петлей симеизской летящей дороги
каменной Кошки пугающий вижу оскал.
В хищном разломе застыла татарская мышь.
Крымская память – как стены без окон и крыш
* * *
Где волны лижут по-собачьи
сухие пальцы берегов,
чужая птица часто плачет
над влажным шорохом шагов.
Мне это место всех дороже.
Здесь неподвижны небеса.
Здесь спит на осторожном ложе
морская зябкая коса.
И здесь я вижу над водою
фигуры в светлых облаках.
Но солнце белою рукою
их превращает в тлен и прах.
Я родилась с печалью острой.
Мне девяносто лет и дней.
Я скоро буду в море остров.
И стану – луч среди теней.
* * *
Сумасшедшие метели
на Одессу налетели,
заблудились в тесноте
среди баров, книжных будок,
среди снежных незабудок
в новогодней суете.
Белый порт кричит печально,
что его волной качает,
что испуги стаи чаек
стынут сталью кораблей
среди пирсов, среди кнехтов,
среди замерзших как пальцы,
над колючей шерстью моря
кранов, мостиков и рей.
Мы не станем, мы не будем
возвращаться в утро буден,
мы найдем под фонарями
сто придумок, сто затей
старой сказочной Одессы —
халамидницы, повесы —
удивительной столицы
удивленных кораблей.
Свободный Киев
Склоняли долго мы главы
Под предводительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора…
Как в чешуе горячей Киев
в лучах рассветов и закатов
плывет, чтобы уплыть однажды
на юго-запад.
В Днепра обжитых, теплых чашах,
в обугленных его глубинах
неравномерно бьется сердце
Владимира.
С востока свет идет неверный
походкой торопливой девы,
ведет дорогу за рубеж,
чтобы, преодолев пределы
Отечества, познав покой
