Или совсем недавно.
Осень, вечер, дождь, тревожная тоска. Я еду на такси в аэропорт. Времени – в обрез. Выбираемся из очередного затора. Водитель жмет на газ. И нас, конечно, тут же останавливает гаишник. Полненький такой, низенький, веселый. Вылитый Карлсон в фуражке.
– Лейтенант Клубничкин, – наотмашь отдает честь Карлсон. – Ну что, любезный, превышаем?..
– Мы… – начинает оправдываться водитель.
– Превышаем, превышаем. Ну что ж, сегодня, дорогой, не твой день… – и широкая добрая улыбка.
– Ты уж, командир, так не говори, – отвечает таксист. – Сглазишь. Клиент все-таки в аэропорт едет… Не надо так говорить: «Не твой день»…
– Ну что ж, уважаемый, плати штраф, – еще шире улыбается лейтенант Клубничкин, – и день будет твой…
Он задушевно кивает головой, лукаво подмигивает и с неотразимой нежностью добавляет:
– Яхонтовый ты мой…
И – ваджра! Почти, так сказать, нирвана. Мы весело и вовремя приезжаем в аэропорт. Полет и командировка складываются более чем удачно. Жизнь налаживается.
Я уверен: такое ваджро-нирванное просветление в нашей стране возможно только в общении с людьми. А люди у нас поразительные. Население России, как известно, сто сорок три миллиона человек. И каждый – чудо света. И того: сто сорок три миллиона чудес света. Одно другого чудеснее.
Вот, к примеру, история, произошедшая с моим знакомым – Васей Чухно. Он мне ее подробно рассказывал пару недель назад. Пересказываю по свежим следам, своими словами, стараясь не упустить ни одной детали.
Прошлой зимой Вася развелся. Бывает. Все оставил жене, скитался по съемным квартирам. Страдал, пил. Бросал пить, страдал. Тут же все, как водится, посыпалось. Неприятности по работе. Проблемы со здоровьем. Словом, почти конец света.
В апреле месяце Васин друг Эдик с семьей уехал в длительную командировку и дал Васе ключи от своей квартиры-однушки. Сказал: заплатишь потом, когда сможешь, и сколько сможешь, а не сможешь – фиг с ним.
Друг все-таки. Такое еще случается у нас на Родине. И довольно часто.
И вот Вася взял свой старый кочевой чемоданчик на колесиках и поехал осваивать новое жилье. Где-то в Бутово.
Идет он по Бутову, по апрельскому месиву и ищет Эдикову однушку. Вокруг никого. Наконец – навстречу идет мужик. Весьма странного вида.
– Извините, – говорит Вася, – вы не знаете, где здесь дом 13 дробь 3?
Мужик с интересом посмотрел на его большой черный двухколесный чемодан.
– Чирик дай, скажу.
Голос у мужика был густой, как парная говядина. Сам – маленький, не больше метра шестидесяти. Лицо – сложная система ассиметричных буераков с двумя хитрыми васильковыми дырками. На нем был бывший пиджак неопределенного цвета, на пару размеров больше нужного, черные лоснящиеся физкультурные штаны с пепельными лампасами и алые шиповки типа двух красных увядших перцев.
«Знойный типаж», – подумал Василий, порылся в кармане и достал желтую монету:
– На.
– Мерси, – сказал мужик, ловко подбросил монетку, поймал ее и отправил в нагрудный карман, – пошли покажу.
– Меня зовут Константэн, – сказал мужик.
– А меня – Базилевс.
«Константэн», нисколько не смутившись, протянул Василию руку, и тот не без опаски пожал ее. Он думал, что она будет мокрая, холодная и липкая, но она оказалась сухой и теплой.
– Далеко идти-то? – спросил Василий.
– Ты Хомяка знаешь?
– Нет.
– Из второго подъезда.
– Нет.
– В больницу попал Хомяк.
– Я не знаю Хомяка.
– Ты в семидесятой школе учился?
– Нет, я вообще не местный.
Эта новость совершенно никак не подействовала на Константэна. Он с треском высморкался, сказал шепотом «вуаля» и продолжил:
– Напился Хомяк позавчера и пошел к метро за добавкой. Добавил он у метро и забыл, где дом. Забыл он, где дом, и пошел он в метро искать свой дом. Пришел он в метро, а там – бонжур тебе – эскалатор. Стал Хомяк на эскалатор и поехал вниз. Едет-едет, а там у какой-то мадам дубленка в эскалаторе застряла. Дубленка застряла – а эта старая мандель де тревиль бутон нажала…
– Какой «бутон»?
– «Бутон» – это по-франсе кнопка.
– А «мандель де тревиль» – это кто?
– Это старая макака, которая в нашем метро в стакане сидит и эскалатор включает и выключает. Михайловна. Из двадцатого дома. Ты ее знаешь?
– Нет, не знаю. Я неместный.
– Покатился Хомяк вниз, – эпически продолжил Константэн. – А поздно уже было, народу-то было мало. Народу было мало, он с ветерком почти без препятствий донизу почти и докатился. Ну и переломал себе все. Ногу и руку. И башкой ударился. Вот так-то.
– Да, печальная история.
– Се ля ви. Жалко Хомяка. Хомяк хороший. Собак бездомных кормит. На гитаре умеет. У него жена – Зинаида. Ты ее знаешь?
– Нет. Я и Хомяка не знаю…
– А Зинаида тоже отличная мадам. Шестой размер у Зинаиды. Мечта Рубенса. Ты Рубенса знаешь?
– Знаю… Не лично, конечно…
– Смотришь – и сразу покой на душе. Хороший человек Зинаида. Талантливая женщина. Тебе какой подъезд?
– Мне двести двадцать первая квартира.
– Это четвертый. Там Гоблин живет. Ты его…
– Нет, не знаю я Гоблина.
– Ты поменялся, что ли?
– Нет. Развелся я. Вот, снимаю…
– А! Хорошее дело, завидую. Я бы со своей росомахой тоже развелся. Но нельзя.
– Почему?
– Пропаду. Ну, будь. Я в третьем, в сто шестьдесят второй. Спасибо за чирик. Верну. Оревуар, Базя. Иди, Базя, навстречу своему счастью.
– Пока, – ответил Василий и с удивлением ощутил, что ему совсем не противно жить. Первый раз за три месяца.
В подъезде было темно, пахло квашеной капустой и кошками. Василий медленно поднялся по лестнице. Чемодан семь раз повторил «Базя», «Базя», «Базя». Василий почему-то улыбнулся, нащупал кнопку лифта, похожую на обгрызенную бутылочную пробку. «Бутон», – подумал Василий.
Не успел он нажать на «бутон», как двери лифта сердито кашлянули и кряхтя и охая открылись. Из лифта вышла девушка-блондинка. Симпатичная. «Как Светличная в “Бриллиантовой руке”, – успел подумать Василий:
– Извините, вы не подскажете, на каком этаже двести двадцать первая?
– Седьмой, – ответила девушка.
– Спасибо, – сказал Василий и вдруг почувствовал, что счастлив.
– Там направо.
– Спасибо.
– Счастливого пути, – неожиданно сказала Светличная, загадочно улыбнулась и растворилась во тьме квашеных кошек.
И Васю посетила русская нирвана.
Девушку, как выяснилось на следующий день, звали Василиса. Она была из двести двадцатой.
Они расписались две недели назад. На свадьбе были Константэн со своей росомахой, очень, кстати, миловидной женщиной, Гоблин (летчик в отставке по фамилии Оглоблин) и Хомяк с забинтованной рукой, Зинаида с рубенсовской шестерочкой и Макака Михайловна из «стакана».
И я там был. И пил, и текло, и не попало. Зато со всеми, наконец, познакомился. Кроме Рубенса. И услышал вот эту историю. Вот такая вот тантрическая ваджра. Вуаля.
Одно лето, когда сгорела моя дача, я снимал дом в деревне Пуньки, километрах в двухстах от Москвы. Полдома. А во второй половине дома жили хозяева – Петр Фомич и Зинаида Васильевна Пугаевы.
Деревня Пуньки – тихая, полузаброшенная, в пяти километрах от шоссе, в сорока от железнодорожной станции. Тут, как водится, жили одни старики. Из «дачников-фигачников», как здесь говорят, в тот год был только я. А кому еще охота пять часов трястись на поезде, потом полтора – на попутке (если еще она будет) и затем полтора часа плестись по комариной вырубке вдоль зудящей высоковольтной линии?
Деревня, конечно, очень живописная. Березняк – молоко в изумруде. Синее круглое озеро, прямо как из сказки-мультика. В нем – толстые караси, серебряные и холодные, как будто заиндевевшие. С непроницаемыми лицами бойцов без правил. Пахнущие чем-то древним, холодным и сладким.
Кругом поля, перелески, леса. Теплая пыль проселков. Жирное разнотравье. И голубое небо с алебастровыми айсбергами облаков.
Сами Пуньки – три десятка бревенчатых изб, срубленных еще в сороковых годах прошлого века. Многие заброшены и наполовину сгнили. Избы либо некрашеные, либо зеленые, либо голубые, иссиня-серые. Наличники – белые. Облупленные, в шелухе, похожей на яичную.
Пугаевы уже пожилые. Петру Фомичу, по кличке Попугай, «восимисит». Зинаиде Васильевне, «Попугаихе», или «Зинике», – «семисот с гачком». Т. е. «с гаком».
Петр Фомич – розовый, малорослый, плотный старичок в седом ежике, с пронзительно синими хитрыми глазами и с носом картошкой. Здесь говорят – «кортоплей».
Зинаида Васильевна – высокая, прямая, с тонкими и правильными чертами лица, сероглазая, спокойная, рассудительная, хозяйственная. Никогда не торопится и все успевает.
Петр Фомич – очень общительный, разговорчивый и страстный философ, особенно насчет глобальной политики.
Два месяца я прожил в Пуньках и два месяца ежедневно мы с Петром Фомичом философствовали («хвилософствовали»). Вернее – «хвилософствовал» Петр Фомич, а я был поводом и фоном. Особенно подзадоривал Петра Фомича тот факт, что я преподаю в университете и много ездил по миру, «облапил глобус», как он выражается.
