423[27]
Мир это – дом, весь сложенный непрочно
из кирпичей полупрозрачных дней. Все приз-
рачно, все непонятно, точно идешь по жа-
лам тухнущих лучей.
Зажав ладонью пламя робкой свечки,
я подымаюсь в мир родного сна, где ждет
меня с войны у жаркой печки, задумавшись
над жизнью, Тишина.
Мне хочется в припадке нежной лени,
целуя руки тихие, уснуть.
Но все рябят прогнившие ступени
и тьма толкает в бездну вбок шагнуть.
Вечно может быть рано и вечно может быть
поздно все снова и снова касаться губами
поющей тростинки и лить из горящего серд-
ца все новые песни.
Но с каждой весною чудесней скопляются
тени, загадочней падают звуки на дно по-
темневших озер и всплывает узор на
поверхности водной, узор отдаленных созвез-
дий.
И тише становятся песни, ясней зажигаются
взгляды, и рада стоглазая ночь покрывать меня
тихим своим покрывалом, шептать, об-
давая дыханьем, и меньше все надо проз-
рачному теплому телу.
От моих поцелуев трепещут и бьются
пугливые руки. И звуки печальные слов я готов
уронить – я роняю – в пустые глухие разрывы
часов пролетающей ночи.
Я вижу воочию лик непонятно святой, лик
сияющий – той, что послушно отдáла безвольные
руки рукам моим... Больно, мне больно от
скорби, склоняющей лик побледневший – почти
потемневший от тайной тоски.
Что же это такое?!.
Мы рядом, мы близко... тела поднимают
цветы, восклицая: эвое! в расцвете зари,
разрывая кровавые тучи, срываются ветром
веселые звуки тимпанов...
и две устремленых души – точно трели
цевницы – в мечте голубиной туманов...
Зачем же бледны наши лица? Какая зловещая
птица парит над уснувшею кровлей и бьется
в ночные слепые и черные окна? Зачем пробе-
гает по сомкнутым скорбным губам вере-
ница улыбок – загадочных, странных, больных?
Что скрываешь, о чем ты молчишь, непонятная
девушка?
Тело твое вдохновенное, тело твое совершен-
ное здесь, рядом с телом моим – вот, я
слышу шум крови, дрожание жизни; касаюсь
его, изучаю черты, покрываю усталую голову
жесткими косами, точно застывшее пламя
лучей...
Правда, – миг...
но пусть будет он ночью, пусть тысячью и
миллионом ночей, –
разомкнутся ли губы, сойдут ли слова, пробе-
гут ли случайные тени? взойдет ли нога
на ступени, откроет ли робко рука двери
храма, святая святых, полутемного, полупрох-
ладного; возле ковчега склоню ли колени, ков-
чега твоей плотно замкнутой тайны?
Зачем так случайно, зачем так печаль-
но меня повлекло к твоему непонятному телу?
зачем так послушно ты мне протянула
пугливые руки,
несмелые звуки признаний прослушала молча?
Вот, нету теперь ожиданий трепещущей
радости,
нету желаний влекущего грознокипящего
злого предела!
Пропела печальная флейта и нет уже
звуков – в ответ – еле слышное эхо в ле-
сах – над рекой.
Я почти ощущаю широкие взмахи несущейся
ночи.
И точно вздымаются в страхе далекие дни, как кри-
кливая стая, взлетая и падая вниз.
Вот спокойно и твердо встаю – так пойду я
навстречу опасности, полный сознанья ее.
Голос тверд и отчетливы жутко движенья. Ты
чувствуешь это и ты уронила: мне страшно...
. . . . . . . . . . . . . . .
Глухо закрылось крыльцо, сквозь стеклянную
дверь потемнело склонилось лицо.
Ухожу с каждым шагом все дальше...
426[30]
3
Из «Петруши»
Часть вторая
Грязная кухонка. Большая печь. Грязные ведра, метла,
связка дров. Корыто. В углублении засаленная
штопаная постель.
Тетка – старая, сухая, в мужниных сапогах.
Входит Петруша.
Тетка: куда только тебя черти носят? навязался
на мою шею! красавец! Горб-то спрячь свой,
чего выставил. Тетка старая, еле ноги воло-
чит, а ему бы по полям шнырять. Сели на
мою шею... Вынеси ведро.
Петруша с трудом, кряхтя исполняет это.
Ему, видимо, очень тяжело.
Тетка: отец твой сегодня заявился...
Петруша выронил ведро, мгновенно побледнел.
Тетка: Чего стал? Пойди, поцелуйся. На дворе
лежит. Предлагала ему в доме, на людях не
срамиться – нет, потащил туда сено. Водкой
так и дышит.
Петруша (с трудом): Папа?
Тетка: Да, папа... Гибели на вас нет с твоим
папой. Сынок в отца пошел. Ну, чего стал?
Смотри, что на плите делается.
Сама ходит и тычется всюду, видимо, без дела.
Ворчит.
Петя: Сами, видно, тетушка, с утра...
Тетка: Змееныш! Пошипи у меня... Да с вами
не только что пить выучишься!.. Живуча как
кошка, как кошка – не дохнешь. Смерти нету...
Никакой жизни. (Роняет что-то)
Петя: Пошли бы вы лучше на огород. Я тут
посмотрю. Нечего вам толкаться. Мешаете
только.
Тетка: Ты что? Старой женщине указываешь
(идет к постели) стара уже, чтобы такие вещи
слушать. Господи, Господи! Теперь никого не слу-
шают. (Ложится) О-о! О-о! Петька... Петюша!
Петя: Чего?
Тетка: Ты смотри, чтобы отец не как в
прошлый раз... А то все вынесет – стара я,
ноги меня не носят. Всю жизнь, всю жизнь!.. Ни-
чего скоро не останется... Обворовали старую, обош-
ли... Дура и есть. Похоронить не на что. Небось,
умру – в огороде закопаете, как собаку.
Петруша со страдальческим лицом быстро
подметает. Выносит мусор. Ровно складывает
дрова. Убирает посуду. Принимается за плиту.
Сам на ходу отрезает кусок хлеба и ест –
– видимо, голоден. В закрытое паутиной и
грязное окно еле пробивается свет. На дворе
темнеет.
Тетка: В какое время пришел. Уже спать
пора, а не есть.
Петя (вполголоса): Откуда это взялось, что
я все должен делать: и воду носить, и обед
готовить. Минуты свободной нет...
Тетка: Чего, чего?..
Петруша поет очищая картофель. Плита
разгорается.
– Надо бы родиться,
Чужим хлебом питаться,
В церкви в праздник молиться,
На войну призываться.
А задумавшись сяду:
Для кого это надо?
сц. III Та же кухонка. Постель с теткой углубляется. Печь вы-
растает. Она почти имеет человеческое лицо с
закрытыми глазами и пылающей четырехугольной
пастью. Морду свою она положила на лапы – подпорки.
Кастрюли на стене позвякивают, мотаясь взад и
вперед. Петруша отклонился на спинку стула. На
его коленях раскрыта книга, но глаза его закры-
лись и голова свесилась.
Горшки на плите оживают в неверном свете
сумерек. Толстый котел настраивает контр[а]бас.
Высокий чайник с длинным носом и шарфом
на шее что-то наигрывает на флейте. Старый
кофейник, стоящий тут же, приготовляет скрипку.
Маленькие котелки, присев, выбивают дробь на
барабанах.
Зайчики от огней печки пляшут по стене,
меняя формы. Один из них, прыгнув на плиту,
машет руками. Котлы смолкают. Зайчики-све-
товки строятся в ряды, ожидая музыки.
Дирижер-световка стучит палочкой. Барабаны начина-
ют отбивать дробь. Световки сходят со стены
и обходят комнату. Одежды их трепещут. Одни
из них очень длинные, другие короткие. Ноги и
руки непропорционально коротки или длинны. Самые
причудливые и уморительные пары.
В дробь барабанов входят тонкие звуки флейты.
Она поднимается все выше-выше. Вслед за
световками слетают легкие девочки с рас-
пущенными волосами; они кружатся по комнате,
бросая друг в друга цветами; их смех рассы-
пается звонко.
Вдруг контрабас начинает гудеть, то понижая,
то повышая голос. Отстав на такт, за ним
спешит скрипка.
Световки топают ногами и, поднимая руки,
