22.IX.27. Острог, Замок.
Ребенком я играл, бывало, в великаны:
ковер в гостиной помещает страны, на
нем разбросаны деревни, города; растут
леса над шелковиной речки; гуляют мир-
но в их тени стада, и ссорятся, воюя,
человечки.
Наверно, так же, в пене облаков с бле-
стящего в лучах аэроплана парящие
вниманьем великана следят за сетью
улиц и садов и ребрами оврагов и холмов,
когда качают голубые волны кры-
латый челн над нашим городком пу-
гающим, забытым и безмолвным, как
на отлете обгоревший дом.
Не горсть надежд беспамятными
днями здесь в щели улиц брошена, в
поля, где пашня, груди стуже оголя, зи-
мой сечется мутными дождями. Сви-
вались в пламени страницами года, за-
пачканные глиной огородов; вроставшие,
как рак, в тела народов и душным
сном прожитые тогда; – сценарии,
актеры и пожары – осадком в памяти,
как будто прочитал разрозненных
столетий мемуары.
За валом вал, грозя, перелетал; сквозь
шлюзы улиц по дорожным стокам с по-
лей текли войска густым потоком,
пока настал в безмолвии отлив. Змеится
вех под лесом вереница, стеной проз-
рачной земли разделив: там улеглась, во-
рочаясь, граница.
За то, что Ты мне видеть это дал,
молясь теперь, я жизнь благословляю. Но и
тогда, со страхом принимая дни об-
нажонные, я тоже не роптал. В век за-
каленья кровью и сомненьем, в мир испы-
танья духа закаленьем травинкой
скромной вросший, от Тебя на шумы
жизни отзвуками полный, не отвечал
движеньями на волны, то поглощавшие
в мрак омутов безмолвный, то изры-
гавшие, играя и трубя.
В топь одиночества, в леса души
немые, бледнея в их дыханьи, уходил, и
слушал я оттуда дни земные: под
их корой движенье тайных сил.
Какой-то трепет жизни сладостраст-
ный жег слух и взгляд, и отнимал язык –
– был ликованьем каждый встречный
миг, жизнь каждой вещи – явной и пре-
красной. Вдыхать, смотреть, бывало, я
зову на сонце тело, если только в силе;
подошвой рваной чувствовать траву,
неровность камней, мягкость теплой пыли.
А за работой, в доме тот же свет: по
вечерам, когда в горшках дрожащих зву-
чит оркестром на плите обед, следил
я танец отсветов блудящих: по стенам
грязным трещины плиты потоки
бликов разноцветных лили, и колебались
в них из темноты на паутинах нити
серой пыли.
Но юношей, с измученным лицом –
кощунственным намеком искажонным,
заглядывал порою день будëнный на дно
кирпичных стен – в наш дом: следил
за телом бледным неумелым, трепещу-
щим от каждого толчка – как вдохно-
венье в серце недозрелом, и на струне кро-
вавой языка сольфеджио по старым но-
там пело.
Тогда глаза сонливые огня и тиши-
ны (часы не поправляли), пытавшейся над
скрежетом плиты навязывать слаща-
вые мечты, неугасимые, для серца поту-
хали: смех (издевательский, жестокий)
над собой, свое же тело исступленно жаля,
овладевал испуганной душой. Засохший
яд вспухающих укусов я слизывал горя-
чею слюной, стыдясь до боли мыслей, чуств
и вкусов.
Боясь себя, я телом грел мечту, не раз
в часы вечерних ожиданий родных со
службы, приглушив плиту, я трепетал
от близости желаний – убить вселен-
ную: весь загорясь огнем любви, востор-
га, без питья и пищи, и отдыха поки-
нуть вдруг жилище; и в никуда с бе-
зумием вдвоем идти, пока еще пи-
тают силы и движут мускулы, пе-
рерождаясь в жилы.
То иначе –: слепящий мокрый снег;
петля скользящая в руках окоченелых,
и безразличный в воздухе ночлег, когда
обвиснет на веревке тело...
В минуты проблеска, когда благо-
словлял всю меру слабости над тьмой
уничтоженья – пусть Твоего не слышал
приближенья, пусть утешенья слов не
узнавал – касался м.б. я области про-
зренья.
Оно пришло из серца: по ночам я
чувствовал движенье где-то там; шаги
вокруг – без роста приближенья, как
будто кто-то тихо по кругам бро-
дил, ища свиданья или мщенья. Как
пузырьки мгновенные в пенé, сжимая
вздувшись пульс под кожей в теле. Всë не-
доверчивей я жался в тишине к тому,
чтó дышит на весах постели. По-
том и днем его машинный ритм
стал разрывать мелодию быванья
и марши мнений.
Только догорит днем утомленное
от встреч и книг сознанье, и только
вдоль Господнего лица зареют звез-
ды – пчелы неземные, и с крыльев их по-
сыпется пыльца в окно сквозь пальцы
тонкие ночные, – я в комнате лежу, как
тот кокон, закрытый школьником в
табачную коробку, а дом живым ды-
ханьем окружон, вонзившийся как диск
в земное топко; и сеются по ветру
семена, летят, скользя, в пространство
эмбрионы, сорятся искры, числа, имена
и прорастают, проникая в лона.
Дрожит небес подвижный перламутр,
растут жемчужины в его скользящих
складках.
Черты земли меняются в догадках –
– по вечерам и краской дымных утр.
Здесь, в сонных грезах космоса, со-
знанье нашло облипший мясом мой
скелет – под мозгом слова хрип и кло-
котанье, в зрачках, как в лупах, то ту-
манный свет, то четкие подвижные
картины (над ними – своды волосков
бровей, внизу – ступни на жостких
струпьях глины), и гул, под звуком, рако-
вин ушей.
Как сползший в гроб одной ногой с
постели вдруг замечает жизнь на са-
мом деле, – я, сотворенный вновь второй
Адам, открытый мир открыть пытался
сам: под шелухой готового привычки
искал я корни, забывая клички, чтоб
имена свои вернуть вещам.
От пыльного истертого порога я
паутинку к звездам протянул, чтоб
ощущать дрожанье их и гул – и возвратил
живому имя (:«Бога»).
Следила, как ревнивая жена, за каж-
дым шагом, каждой мыслью совесть. С
улыбкой выслушав неопытную повесть
о прошлом, сняла крест с меня она. Ее
любимца, строгого Толстого я принял
гордое, уверенное слово и слушал эхо
вызова: семья!.. там, где броженье духа
и семян.
Но, снявши крест, не снял личину
тела: по-прежнему под пеплом мыслей
тлела уродец маленький, запретная
мечта, напетая из старой старой песни, где
муж снимает брачной ночью перстень, спа-
сая девственность в далекие места. И под
ее таким невинным тленьем вдруг пламя
вспыхнуло со свистом и шипеньем.
Однажды вечером у нас в гостях, на сла-
бость жалуясь, от чая встала дама и при-
легла на мой диван впотьмах, как береж-
но ей приказала мама.
Уже на днях случилось как-то так, что
стали взору непонятно милы в ней каж-
дый новый узнанный пустяк – то ша-
ловливое, то скорбное лицо, давно на
пальце лишнее кольцо и светлое – для близких
имя – Милы.
Когда чуть бледная, прижав рукой ви-
сок, она на свет допить вернулась круж-
ку, – тайком к себе переступив порог, я
на диван согретый ею лег лицом в ду-
шисто теплую подушку. И, прижимаясь
нежно к теплоте и волоску, щекочаще-
му тело, я в первый раз в блаженной
темноте был так приближен и испуган ею.
Ряд продолжающих друг друга длин-
ных встреч, не конченных досадно разгово-
ров; обмолвки, стыдные для краски щек,
не взоров, и в близости, вне слов, вторая реч.
Однажды понял я, как жутко неиз-
бежно то, что скрывается под этим
зовом нежным похожих мыслей, безмяте-
жных дней; сравненье жизней, наших
лет – во всей пугающей несхожести
раскрылось, и на минуту мысль моя сму-
тилась...
