Ознакомительная версия.
Восьмой день
Остается сидеть, наблюдать, как над серым
Зданьем фабрики облако долго течет,
Упираться затылком в холодную стену,
Ожидая за кофе с пирожным расчет.
Громыхают то гром, то состав, то посуда,
И забытая чашка дрожит на столе.
Забивает в ворота пацан узкогрудый
То консервную банку, то мяч, то суфле.
Никогда не забудет любовь двоеженца,
Пусть пиджак выходной он цигаркой прожег,
Пусть воздвигнутый памятник не разошелся
По приятелям скромным весьма тиражом.
В пузырьке ни одной не осталось таблетки,
И ответственный срок наступает на днях.
Остается подбросить любимую кепку,
Чтоб она на излете застряла в ветвях.
На школьный праздник свесившись с перил
В разгар зимы над самобранкой белой,
Узнал он сколько цинковых белил
Природа на себя не пожалела.
Насколько в остальном она скупа,
Хозяйственна, сурова, бережлива. —
Рассыпана по баночкам крупа,
Забит ледник, заштопана перина.
Когда еще, размашисто крестясь,
На воздух выйдет, громыхнув щеколдой,
Состарившийся школьник-лоботряс,
Нажитым багажом страданий полный.
Сарай за остановкой освещен…
Репей осенний с савана снимая,
Перед дорогой в дальний храм еще
Когда он вспомнит, что была пустая
Площадка баскетбольная, окно
Разбито было актового зала.
Со школьником болела заодно
Зима, но боль ничем не выдавала.
Он ночи посреди открыл глаза,
Привстал на локоть, сбросив одеяло.
Гуляя по развалинам гроза
То клен, то голубятню выделяла.
Не двигались морщины на лице.
Он встал, оделся, старый плащ накинул
И вышел под фонарик на крыльце.
И в дождь шагнул. И в нем бесследно сгинул.
Дорогу дальше представляю я —
На склон, где нотрдамские химеры
Застыли, где к вершине подходя
Деревья уступают место небу.
Под липой, что бесстрашно разрослась,
Он будет ждать охотников из леса,
Писать стихи и долго жить, семь раз
Отмеривая, прежде чем отрезать.
Зарос склон за полем футбольным ромашками,
И кашкой зарос. – Ну так что ж…
На облако, на телевышку размашисто
И весело креститься бомж.
Он стаю душманов вспугнул из кустарника,
И рябь отразилась в реке.
И прям под окном моим в небо уставился
Оболтус, застыв в столбняке.
Шмурыгая шлепанцами по линолеуму,
Я дальше потопал, держась
За стену, к палате моей, новым опытом
Любви исцеленный тотчас.
Прощенный за боль, за творение шепотом
Скворцами, вспорхнувшими ввысь.
За то, что я в надписи «Выход» нашел такой
Простой, неожиданный смысл.
Проезд. Ворота. Мухомор
Песочницы. Столбы опор.
Больничное окно во двор.
Ведро под куст несет уборщица.
Пускает дым сестра с крыльца.
Прохожий – не видать лица.
Куста кипящая листва,
Застыв, над лавкою топорщится.
Вдыхая дыма никотин,
Никто проводит день один,
Оставленный на карантин
В палате с форточкою маленькой.
Больница, тихий двор, барак,
Застывший у окна дурак —
Печально движется все, как
Вода в воронке умывальника.
Все едет – тополь, гаражи,
Больной – кто тих, кто еле жив,
В сторонку книгу отложив,
Сидит, сутулится, задумавшись.
Кто у окна застыл – вдвоем,
Кто размышляет – ё-моё!
Кто этой пылью опьянен
кустом, площадкой, лужей, пустошью.
«Жизнь ушла на то, чтоб злиться на погоду…»
Жизнь ушла на то, чтоб злиться на погоду,
Прятать деньги в верхнем ящике комода,
Набивать на Пасху ситцевый, тугой,
Полный шорохов мешочек шелухой.
Повторять упрямо, как слова считалки,
Утром топая к машине на стоянку,
Пока дворник продолжает двор мести:
Отче наш, иже еси на небеси…
Бегать под дождем, пугать ребенка штормом,
Петь комаринским хореем шестистопным
О помятых у антоновки боках,
О неспешных, как коровы, облаках.
Память все еще растит во мне ребенка.
Свет реликтовый засвечивает пленку —
Вот уже до института засветил.
Сад колхозный. Я под яблоней один.
Ветка в сумерках, ёк-макарек.
Над ларьком тьма качается легкая.
Так раздуй для меня уголек,
Чтобы сердце от страха не екало.
Разомни мяты лист на два-три,
Окати кипятком травы родины.
У бездомной собаки внутри
Разгорелась пригоршня смородины.
Знаю я, что за пыльным репьем
На площадке со ржавыми трубами
О житье напряженном своем
Трансформатор с гудением думает.
Что подростки на то, что нельзя
Тратят время в бараках колонии,
И почти что потрачена вся
На пустырь перед школой гармония.
Я учил падежи, наблюдал за растеньями,
Поддавался влиянью – хамил и грубил,
Чтобы с физики выгнанным за поведение
В раздевалку плестись коридором глухим.
Я натягивал куртку и пел, хоть не пелось мне,
И по склону спускался к реке не спеша,
Чтоб глядеть, как на заводи гладкой поверхности
Пропадает седых облаков урожай.
И хотелось грустить, и молиться, и плакать мне,
И кого-то любить, когда из-под листвы
Теплый воздух моченого яблока мякотью
Расползался на медленных складках воды.
Возвращался домой то пешком, то автобусом,
Старым школьным двором, где, физичку кляня,
Средь ребят-футболистов и прочих оболтусов
Моя бабушка не находила меня.
Тюк бечевой прижав для верности,
Отец во тьму отводит ослика.
Загадочная память осени —
Свет проступает на поверхности.
Рябь телика, раскаты тиканья,
Верстак в углу со стружки кружевом,
Мы оставляем миски с ужином
И гарь потушенных светильников,
Дом, голубятню с тряпкой-знаменем
И двор с воротами футбольными —
Все, что под темным небом вспомню я,
В пути предавшись созерцанию.
Все, что забуду – школу с кленами
И сверстницу-соседку с пуделем,
Когда во тьму спускаться будем мы
Со склона, солнцем озаренного.
Там ивы, выгнутые натиском
Порыва ветра, в тайном сговоре
С осинами, – нам вскружат головы,
И вдруг напомнят о предательстве.
Пустынный пляж зола украсит там,
С заплатками навес заплаканный.
Нас встретит хмурый город лавками
Забитыми – закрыто на зиму.
И там, на пустыре без зелени
Мы встанем там холодным вечером,
Из барахольской сумки клетчатой
Лепешку выложив последнюю.
Ты вытирала губы варежкой,
И мы играли в города.
Норильск. – Калуга… Кстати, знаешь что,
Я так любил тебя тогда.
Твое пальто, твой голос, дурочка,
Твой снег забыть я не могу.
И пирожки с повидлом – трубочкой —
Из магазина на углу.
Общагу, танцы в главном корпусе,
Нескромный стол на Новый год.
Короткий разговор в автобусе,
Полупустой аэропорт.
Что пробурчал я перед вылетом,
Какие глупые слова? —
Махнул рукой, как было принято,
Как было принято тогда.
В трясущейся, морщинистой – в его
Бугристой, безволосой голове
Часть мира умещается легко
Со шторами и деревом в окне.
Протяжной песни грустные слова.
Как в сумерках река без берегов.
Картонная дурилка позвала
В прекрасное далéко далекó.
Все что прожить стремительно пришлось,
Все что сгорело и ушло, как дым,
В двух-трех знакомых образах сошлось,
Запомнилось ему таким родным. —
Пейзаж неразличимый из окна,
Сплошные ветки липы за окном.
Цветная репродукция – стога
И облака на фоне облаков.
Как какой-нибудь барин в карете,
В летний солнечный день может быть
Пушкин к другу за город поедет,
Чтоб по стопочке с ним раздавить.
От ухабов устав и от кочек,
От твоих тополей, милый друг,
На минуту забыться захочет
Он, в сурепке и кашке вздремнув…
Он проснется в траве на поляне.
Взглядом облако в небе найдет.
Имя Господа всуе помянет,
И от птицы взгляд не отведет…
Сквер, мостовая, сторож в будке,
На тополе ворон толпа.
Нас не пугают предрассудки,
Приметы, сплетни и молва.
Нас не подстерегает случай
В заштатной мюнхенской тиши,
Где чуткий Тютчев, нахлобучив
Цилиндр, с депешею спешит.
Нас пустырями водит осень,
Где желтый лист спешит упасть.
Но мы прощения не просим
У Господа за нашу страсть,
В которой под раскаты гимнов,
Под грохот форток и фрамуг —
Империи и страны гибнут,
Планеты испускают дух.
Ознакомительная версия.
