Ознакомительная версия.
Пицунда
Море. Мясо. В сотах мед.
Чистый пляж. Пустые урны.
За сосной гора встает,
Как развал макулатурный.
Сброд купейный. Борщ в чалме.
Делят перламутр перловки.
Тетка. Братья Дыр, Бул, Щер,
И сестра их Припять с полки.
Двор тенистый, старый дом.
Челентано сладко воет.
Еле слышен палиндром,
Набегающий волною.
До свиданья, сладкий сон.
Фотография на память.
Крайний справа. Пара слов.
Орфография хромает.
«Как мальчик в хоре открывает рот…»
Как мальчик в хоре открывает рот,
Но не поет, а смотрит как, покинув
Карниз, снег начинает свой полет
(зима такая, видно, за грехи нам),
Я тоже за окно перевожу
Мой взгляд с рядов мальчишек и девчонок,
И песни обреченной слышу шум,
И вдруг мне открывается о чем он.
Раскрыло тело мягкое земля,
Бог щедрою пригоршней сеет звезды.
Я чувствую покинутым себя
И погружаюсь в океан, как остров.
Снег, покружив, на лавочку присел.
И песня, отшумев свое, умолкла.
Искать ответа надо не на все
Вопросы – а на правильные только.
Дождаться сумерек с их светом грустным.
Размяться, от безделия устав,
Развеяться на воздух потянуться
В мой сквер, в другие людные места.
Чтоб время убивать за рисованьем,
Вернуться. Уголь, тюбики белил.
Пустырь, температура плюсовая.
Тяжелый снег деревья облепил.
Такой же хмурый день свиданья с братом.
Не сложно вспомнить – снег, больничный двор.
Как с капельницей топал из палаты
Беспомощно в больничный коридор.
Как робко по линолеуму шаркал,
Запоминая ромбиком узор.
И было так пронзительно, так жалко
Себя, родных, врачей и медсестер.
В кровати слушал гул автомобильный,
Боялся карамелькою шуршать,
Электрокабель будто отрубили,
И в темноте приходится дышать.
В мой домик щитовой заглядывало море,
В кладовую, в комод,
В прихожую, где шкаф с таблетками от моли,
Где лыжи, огород.
И, лежа на тахте ребенком-переростком,
В пол-уха слушал я,
Как топала волна вверх по скрипучим доскам,
Как старая жена.
И песня ямщика, не близкая подмога,
Звенела как могла,
И бездна на меня густой сиренью бога
Глазела из окна.
И уходил волчок, и ножик перочинный
Терялся в тихий час.
И пустота меня сурово жить учила —
Не рыпаться, молчать.
Ночь напролет лежать, с постели жаркой крошки
Стряхнув. И ждать, когда
Сквозь шорох взвизгнет вдруг, с заезженной дорожки
Всю пыль собрав, игла.
Прогремел поздней осени выстрел,
Вышел лес из воды без листвы.
У ручья, не наполнив канистру,
Я, как куст без движенья, застыл.
Съехал розовый дом за ограду,
Глины масляный срез заалел,
Чтоб сойтись в перспективе обратной,
Как в воронке, в моей голове.
Чтоб открыл я, все пестрые части
В день единый осенний собрав,
Не в свободе, не в праздности счастье. —
Сыпет крохами счастья зима.
Хватит света теперь за глаза мне. —
Склон пылает, и поле горит.
Бог придет к человеку внезапно
И ни в чем его не укорит.
Ворота в лагерь с белым аистом,
Дорога пыльная, сады.
Забыл, как местность называется,
И день, и год какой забыл.
Как лес потрескивал, попискивал,
Динамик пел наоборот.
На стенде кольца олимпийские,
Восьмидесятый, значит, год.
Мы долго, значит, не расстанемся,
Расплачемся, костер сложив.
Под вечер дискотека с танцами,
Обида, значит, на всю жизнь.
За что? Зарядка, суп фасолевый.
Висишь, как плеть, на турнике.
За то, что все равно особенный,
Так и не понятый никем.
Палата с неработающим теликом.
В саду шуршит опилками магнит.
А в темноте с зелеными оттенками
Твое молчанья золото горит.
Страдает бабка злая в рыбьем тереме,
Сжимает крепко выданный обол.
На пустыре, где клумба в запустении,
Играет кто-то с внуками в футбол.
Мне подтянул суровый деда помочи,
Под подбородком шапку завязал,
И сунул пирожок с начинкой облачной,
Чтоб на морозе я не замерзал.
И я потопал на уроки пения,
Труда, осуществления надежд.
И я прошел падение империи,
И повторил родительный падеж.
Уверенно один с портфелем кожаным
Шел по воде, не видел берегов.
И только останавливался может быть
На кладбище у камня твоего…
Щеколда пастой гои не начищена,
О раму ветка бьется без причин.
В саду статическое электричество,
Как уголь остывающий, трещит.
Когда дремал в Тарусе от усталости
В косых лучах, проникших в пыльный зал,
Не знал, что все сбылось, о чем мечталось мне,
Что все сполна исполнилось, не знал.
На рюкзаке в репьях – погибшим витязем
Среди разбитых дачников лежал.
Кого спросить, зачем мне смерть привиделась,
Зачем над телом вознеслась душа?
Угрюмый мужичонка в ботах стоптанных
С откинутой в фуражке головой…
Где день? Где дом? Где жизнь моя? – Да вот она,
Над станцией, над выгнутой рекой.
Над уходящим к горизонту облаком.
Над ветром, что душицею горчит.
Над скорым пассажирским, что так дорог мне,
Когда он в синих сумерках стучит.
В крапиву дачных чащ мяч краснобокий вхож.
Мальчишку своего ждет деревянный нож.
Теченьем речи звук уносится на юг.
Что я хочу сказать, когда я говорю?
Тепло стучит вода, черешню сон берет,
Сад слив шумит – душист, как дальних пасек мед.
И слышен из избы в тик-таканье простом
На детском городке качалок ржавых стон.
И слышен тихий час, печальный карантин,
И радость, и печаль. Алеша, выходи!
И пустота слышна, когда ее внутри
Ждут óблака тебя размашистых два-три.
Луча кровавый пот, и ягод города —
Горит рябина в подстаканнике, когда
Стучит вагон домой. На все один ответ.
Бог говорит тобой. У смерти тайны нет.
В отцветшем саду громыхает посуда,
И музыка вальса, что еле слышна,
Звучит так тоскливо, как после инсульта,
Которого не удалось избежать.
Оборваны листья смородины ради
Чаев затяжных, как больничные сны, —
На скатерти сохнут на дачной веранде,
Набросаны ровно меж чашек пустых.
И день предсказуем, и час непреложен.
И в сумерках мама уходит домой.
И кто-то весь вечер гудит на гармошке —
Не дедовской тульской, а детской губной.
Стопкой сложены книги на лавочке.
Глеб с веранды играет отбой.
Но висит из второго товарищ на
Перекладине вниз головой.
Он глядит, как с пожарными ведрами
На костер налетела толпа.
Черный лес, как в пруду, перевернутый
На лиловые тучи упал.
Странный мир с незнакомыми лицами.
Шорох в небе, огонь, кутерьма.
Твердь расплывчатую и землистую
Прячет от близорукости тьма.
Как от зарева звездные просыпи,
От меня отделяется часть.
Я твержу: Не оставь меня, Господи,
И в последнюю ночь, в тихий час.
Я заведу в деревне пасеку,
Устроюсь сторожем в собес.
Работа – чистая гимнастика,
Пластинки гибкой шум и треск.
Лес сохнет на упругой леске, и
Легко принять, что Бог един.
И слышно, как свеча потрескивает,
Тэн электрический гудит.
После дождя тропинка мягкая,
Листва побитая дрожит.
И слышно, как качели крякают,
И взвизгивает пассажир.
Жена в сенях скрипит капустою,
Под балкой хлопает река.
Как хорошо, что эта музыка
Все не кончается никак.
Новая мелодия почтового рожка
Во дворе громыхнули качели.
Выбивают палас в темноте.
Как на вечере столоверченья,
Бьется в сумерках долгих отдель-
Но от шосткинской пленки свеченье
Вокруг детских играющих тел.
Засыпает листву купоросом,
Синим светом далеких светил.
Почему по подобью и образу
Своему Ты меня породил?
Чтобы ветер трепал мои волосы,
Когда я выбиваюсь из сил…
Чтоб гудело, и ходики тикали,
Чтобы хлопали стены белья.
Чтоб пластинка прозрачная, тихая
Обрывала мой вокабуляр,
Чтоб молчал я вагоне под Ригою,
И укачивал поезд меня.
За затяжной грозою пауза,
В воздушных складках влажный вяз.
Простая музыка добаховская
Над серым полем поднялась.
Пейзажа глубина не резкая
И простота без пестроты —
В окне за пыльной занавескою,
За высохшим пучком травы.
За дверь проводишь жизнь с застольями,
И дым развеется костра.
На съемках Сталкера в Эстонии
Расплачется актер в кустах,
Когда разрушит ливень целое,
И стадо гулкое овец
В полуразрушенную церковку
Пастух загонит наконец…
Ознакомительная версия.
